Форум » Театр Вахтангова » Интервью. Из настоящего и прошлого . » Ответить
Интервью. Из настоящего и прошлого .
респект: http://www.vakhtangov.ru/
Ответов - 134, стр:
1 2 3 4 All
респект: http://vm.ru/news/2016/01/16/vasilij-lanovoj-deti-vojni-bistree-vzrosleyut-308722.html 16 января 2016 Василий Лановой: Дети войны быстрее взрослеют Анжелика Заозерская 16 января народный артист СССР Василий Лановой празднует день рождения. Накануне вечером он выйдет на сцену театра имени Вахтангова в спектакле «Пристань», где читает стихи Пушкина. «Вечерняя Москва» встретилась с любимым артистом в Щукинском театральном институте Василий Семенович предоставил возможность нашему корреспонденту присутствовать на экзамене, а после ответил на вопросы. - Василий Семенович, порадовали ли вас чтением художественной литературы будущие артисты музыкального театра? - Это был первый семестр, когда студенты третьего курса проходят предмет «Художественное слово». Есть два направления на актерских факультетах в театральных вузах: «сценическая речь» и «художественное слово», а я являюсь заведующим кафедрой «Сценическая речь и художественное слово». Педагоги сделали для студентов хороший подбор литературы – Толстой, Пушкин, Достоевский, Чехов, Куприн, Айтматов, Катаев, Астафьев – замечательные писатели. Из 17 экзаменующихся 15 читали произведения русских классиков. Режиссер Сергей Федорович Бондарчук (я снимался в его картине «Война и мир») однажды рассказал мне о том, что во ВГИКе после войны педагог Сергей Герасимов учил их исключительно на классике. Сегодня на своем предмете «Художественное слово», прошу студентов назвать те произведения русской литературы, которые им нравятся, которые их греют, волнуют. К сожалению, нередко сталкиваюсь с ответом: «А нам в школе ничего не задавали». Это страшно. И, между прочим, говорит об уровне преподавания. Нам, послевоенному поколению, тоже ничего не задавали, но мы были такие жадные к знаниям! Я прочитал роман «Война и мир» в 13 лет, и с той поры помню наизусть отрывки и читаю их на сцене. Советское образование считали лучшим в мире, а сейчас вот эти ЕГЭ не лучшим образом отразились на уровне образования и Автор: Дмитрий Коробейников Василий Лановой с памятной саблей, врученной за главные роли в фильмах «Павел Корчагин» и «Офицеры» - Помню первый фильм с вашим участием «Аттестат зрелости», где вы играете непокорного, гордого и дерзкого десятиклассника, отличника. Вспоминаете ли вы свое детство, школьные годы? - Мое поколение – дети войны. К сожалению, многие из нас уже ушли. По одному взгляду я всегда отличал людей из своего послевоенного полка. Кто-то из критиков сказал: «дети войны быстрее взрослеют и быстрее отличают правду от неправды». И это действительно так - мы отличаем правду от кривды. - Вы снимались в двух великих экранизациях романов Льва Толстого «Война и мир» (Сергей Бондарчук) и «Анна Каренина» (Александр Зархи). В настоящее время два режиссера снимают фильмы по роману «Анна Каренина» - Карен Шахназаров и Юрий Грымов. Василий Семенович, как вы можете объяснить интерес кинематографа к этому роману, актуальность творений Льва Николаевича? - После выхода фильма Александра Зархи «Анна Каренина» очень многие говорили нам, артистам, и, разумеется, режиссеру: «Спасибо вам, после фильма мы бросились перечитывать роман Льва Толстого». Возможно, самое главное достижение этой картины именно в том, что десятки тысяч зрителей стали читателями романа «Анна Каренина» и других произведений классика. Готовлю студентов и сам вспоминаю и роман, и съемки в фильме Александра Зархи, думаю, какой невероятный объем привнесен Львом Николаевичем во взаимоотношения трех людей – Анны, Вронского и Каренина. Через эти отношения показана вся жизнь и России, и Европы. Что касается попыток в очередной раз экранизировать романы Толстого, то я, мягко говоря, не очень люблю повторы. Да, время меняется, и, казалось бы, должно меняться отношение к литературе, но из всех экранизаций «Анны Карениной» две самые знаменитые – одна - американская, довоенная, с Гретой Гарбо в роли Анны Карениной, другая - картина Александра Зархи – 1967 года. Думаю, для режиссера нужен серьезный повод, серьезная пронзительная мысль, чтобы взяться за «Анну Каренину» или «Войну и мир», а если просто заниматься пересказом сюжетов романов, то повторы неизбежны. Вот уже сделали несколько версий фильма «Офицеры» - «Офицеры 2», «Офицеры 3», и какой результат? Разве современных «Офицеров» можно сравнивать со старым фильмом? - Василий Семенович, как вы думаете в чем причины трагедии Анны Карениной? Почему любовь красивых, молодых людей так быстро и так ужасно закончилась? - Читайте роман. Когда Анна и Вронский поехали в Италию, то Вронский после трех месяцев путешествия, впервые задумался о том, что из любви к Анне получил в жизни только «зернышко из тысячи ожидаемых зерен». Он начал искать желания новых желаний, чтобы было чем заняться, в том числе, и стал рисовать, политикой увлекся. А когда начал писать портрет Анны, то понял, что это не та любовь. Нельзя не сказать, что они не любили друг друга. Но это не та любовь. - В театре имени Вахтангова вы играете в спектакле «Последние луны». И ваш герой – пожилой человек, продолжает любить свою жену, которая давно-давно умерла (в 45 лет). Мысленно обращаясь к жене (к нему приходит ее образ) говорит: «Я в жизни был любим тобою, и мне это достаточно». Его любовь – настоящая? - Конечно, настоящая. Мой герой (в спектакле просто Он) говорит: «Я позволил совратить себя сексуальной философией нашего времени». Другие женщины не могли изменить его жизнь, заменить любимую. Он любит сына, приемного сына, над которым иногда насмехается, но, когда сын уходит - понимает, что эта любовь имеет единственный смысл в его жизни. Мне тяжело играть эту роль, потому что мой герой переживает сложные потрясения – к нему приходит умершая жена, и расспрашивает о жизни, и потом он вынужден с ней вновь проститься. Баха ей играет на прощание. Он уходит из родного дома в приют, ради того, чтобы освободить свою комнату для внуков. - Василий Семенович, когда вы играет в спектакле «Последние луны», переживаете, будто это происходит с вами. А говорят, что вахтанговская школа – это школа не переживания, а представления? - В вахтанговской школе есть и представление, но есть и настоящая игра. Великие мастера вахтанговской сцены – Плотников, Гриценко, Яковлев переживали на сцене. Как Николай Гриценко сыграл Каренина – разве это представление? Это все «злые языки» МХАТа говорили, что у нас только представление, а у них переживания. - Вы играете для публики, которая идет в театр именно на встречу с вами, ради общения с вами, и никогда не уходит разочарованной. Сегодняшние молодые актеры в театре, работают как профессионалы, но это для них – игра, не миссия. - 16 января мне исполняется 82 года, из них 61 год я играю на вахтанговской сцене, 64 года снимаюсь в кино, достаточно много концертирую и понимаю, что для развлечения публики уже мало подхожу. Я могу сыграть комедийную роль, но в моем возрасте мне это уже перестало быть интересно. Я участвую только в тех спектаклях, где поднимаются глобальные вопросы человеческого духа, жизни… Например, спектакль «Посвящение Еве» мы играем уже 17 лет в театре имени Вахтангова, в нем затронуты вечные проблемы мужчины и женщины, и я очень люблю этот спектакль. Ничего более могучего, чем любовь у человека нет. Есть еще нравственность, которую раньше церковь воспитывала. А сегодня и церковь не справляется. Но, на мой взгляд, сегодня католическая церковь, разрешая однополые браки, мало обеспокоена вопросами нравственности. Я посредством театра, художественной литературы, поэзии обращаюсь к зрителю с вечными ценностями. Поэтому на концертах читаю Пушкина, Гумилева, поэтов серебряного века, военную поэзию. Я записал пять дисков с военными стихами и песнями. Тема войны для меня - одна из самых важных. В детстве я три с половиной года был в оккупации, воспоминания о войне не проходят с возрастом. - Кто ваши любимые поэты военного времени? - Очень люблю Семена Гудзенко, Павла Когана, Александра Твардовского. 24 апреля в Зале Чайковского состоится мой концерт, буду читать стихи. Приглашаю. - Художественный руководитель театра имени Вахтангова Римас Туминас в интервью «ВМ» назвал вас «рыцарем театра». А ведь, если задуматься, вы один - больше рыцарей театра, увы, не осталось. - Для меня театр – главное. Это при том, что у меня 80 ролей в кино. Домом всегда был театр имени Вахтангова. Приглашали в другие театры, но я не пошел. Вахтанговский театр велик многие десятилетия я играл с гениальными артистами – с Гриценко, Плотниковым, Ульяновым, Яковлевым. - Ваша учительница – легендарная исполнительница роли принцессы Турандот – Цецилия Мансурова. Она была женой графа Шереметьева. Василий Семенович, Цецилия Львовна научила вас аристократическим манерам? Вы очень органично сыграли графа Вронского, и князя Курагина, и кардинала Ришелье в фильме Сергея Жигунова «Три мушкетера». В театре с успехом исполнили роль и принца Калафа, и Дон Гуана, и императора Цезаря... - Когда нужно играть аристократов, то я – аристократ. А так мои родители окончили три класса школы, да и то на двоих. Я родился на Украине, в крестьянской семье, какой я аристократ? Самое главное счастье моей жизни – учителя и друзья, которые была старше меня. Учителя – это дар божий. Не могу сказать, что и Калаф, и Цезарь, и Дон Гуан – близки мне, но я – актер-лицедей, и моя задача – «делать лица». - Василий Семенович, я видела вас в жизни – и могу сказать, что вы всегда галантный, очень воспитанный человек. Среди современных актеров подобное встречается не часто. - Это элементарное воспитание. Я много видел, со многими встречался, много где бывал, знал лично выдающихся поэтов, писателей, и, разумеется, артистов, режиссеров, художников. И та поэзия, проза, которую я читаю, и те роли, которые играю, и партнеры - все это не может пройти бесследно. - Не могу не спросить – как вам удается оставаться в такой прекрасной физической форме и, простите, не стареть, оставаясь все таким же красивым мужчиной в немолодом возрасте? - Наверное, надо маму и отца об этом спросить. Мое объяснение в том, что я не утратил интереса к жизни, к профессии, к людям, к молодежи, к природе. - Василий Семенович, как вы воспринимали заслуженный комплимент в свой адрес – «самый красивый мужчина СССР»? Как вы реагировали, когда пели серенады вашей красоте? - Когда вышел фильм «Аттестат зрелости», мне было 20 лет, в газетах писали: «Рождение нового актера Василия Ланового». Вся эта похвала, наверное, отражалась на моем поведении. Первый педагог – Сергей Львович Штейн однажды завел меня в комнату и сказал: «Вася, у тебя поехала голова, Вася, у тебя поехали мозги. Но имей в виду – это несусветная глупость – так к себе относится». Сергей Львович знал меня с детства – я играл у него в самодеятельности. Когда после седьмого класса я подал документы в летное училище, Сергей Львович поехал к генералу училища, и сказал: «Зарежьте его на экзаменах. Каким он может стать летчиком – неизвестно, а вот актером может стать приличным». И меня по состоянию здоровья не допустили до экзаменов в летное училище. - У вас бескомпромиссный характер. Наверняка, вам говорили стать мягче, гибче? - Мы – лицедеи, и должны уметь делать все, если актер чего-то не умеет - значит он не актер. Актер – должен играть, жить ролями, а не заниматься своей биографией, как это делают сегодня очень многие эстрадники, стараясь попасть на телевидение всеми силами. А я – артист, и я играю в театре, в великом театре, и бегаю от телевизионщиков, и бегаю от журналистов, потому что у меня нет потребности говорить о себе. Ненавижу, когда актеры начинают подробно рассказывать о себе. Актеры Императорского Малого театра раньше говорили: «актерская профессия должна быть немного секретной, зритель не должен знать о бытовой жизни артиста, о его глупостях, ошибках, актер обязательно должен быть загадкой». - Василий Семенович, в советское время вы много ездили за границу на международные фестивали, и встречались там с западными знаменитостями. Неужели вам не хотелось такой же славы, как у Марлона Брандо или Ален Делона? - А чем Ален Делон лучше Михаила Ульянова? Просто на Западе их называли «звездами», а у нас – артистами. - Почему у вас не так много ролей в театре Вахтангова? Всего три спектакля: «Последние луны», «Посвящение Еве» и «Пристань». - В спектакле «Пристань» я читаю стихи Александра Сергеевича Пушкина – дважды выхожу на сцену, играю Пушкина. А весь смысл спектакля «Пристань» в пушкинских словах, которые я читаю. Возможно, скоро начнутся репетиции спектакля, где я тоже буду играть. Причем, это роль, о которой я давно мечтал. - В театре имени Вахтангова «служит» и ваша супруга – выдающаяся артистка Ирина Купченко. Она и в кино сейчас много снимается – в главных ролях. Она – смелая в своей игре и свободная. Говорите ли вы с Ириной Петровной о профессии, обсуждаете рабочие моменты? - Мы с Ириной Петровной никогда не говорим друг о друге для прессы – ни о чем. Тех, кто лезет в наши семейные дела, я посылаю подальше. Однажды «послал» прямо в телевизионной студии. В молодости Ирина Петровна, сыграла Соню в фильме Кончаловского «Дядя Ваня», Трубецкую в картине Мотыля «Звезда пленительного счастья». А посмотрите последнюю картину «Училка» с Ириной Петровной - возраст значения не имеет. - Между прочим, Ирина Петровна в нашем с ней интервью высказала мысль, что "у актера в театре нет возраста". - Если не подводит физика, то возраста нет. - Позвольте, поблагодарить вас за то, что своей любовью, заботой, благородством вы помогаете Ирине Петровне играть так, как она играет – на века. - С Ириной Петровной мы живем вместе больше 40 лет. И Боженьке за это спасибо - все, что я могу вам сказать о нашей семейной жизни. - Кино сегодня перестало вас интересовать? - В сериалах участвовать отказываюсь, потому что в них практически нет драматургии. Но если предложат настоящую роль в фильме по хорошему сценарию, то я попробую ее сыграть. У меня - 80 ролей в кино, и самый любимый из них – эпизод в комедии «Полосатый рейс». Помните, когда в полосатых купальниках плывут. - Вы не шутите, что эпизод в комедии Владимира Фетина – ваша любимая работа в кино? - Шучу, конечно. Но в этой роли нельзя было ошибиться, и она сыграна очень точно. - Если совсем серьезно, какая из ролей самая дорогая вашему сердцу? - Павла Корчагина. Почему? Да, потому, что я – дитя войны, и все, что связано с трагическим прошлым нашей страны, с бескорыстием человека, для меня дорого. - Вам не обидно, что сегодня для молодежи Корчагин – уже и не герой? - Тогда для страны – героизмом был подвиг Корчагина, а сейчас у страны другие задачи, и другие герои. - Кто сегодня герой? - Герой тот, кто главным для себя считает Родину, ее благополучие, и главное для него – приносит пользу стране и людям. - Василий Семенович, вы – москвич. Расскажите, о вашей любимой Москве. - Я живу в переулке Старого Арбата. Здесь жила плеяда великих людей. Пушкин жил на Старом Арбате. Здесь – театр имени Вахтангова, мой дом. Москва моего детства – завод имени Лихачева, здесь была самодеятельность, которая вытащила меня с улицы.
респект: http://vk.com/vahtangovteatr http://newstyle-mag.com/personalii/galina-konovalova-vse-v-zhizni-ya-delayu-s-udovolstviem.html 16 April 2013 "Галина Коновалова. Все в жизни я делаю с удовольствием." Об авторе: Елена Рагожина - - главный редактор журнала "Новый Стиль". Постоянный автор рубрик "Интервью" и "Слово редактора". «В начале пути я была просто хорошенькой барышней, потом была крупным политическим деятелем в театре, до сих пор – завтруппой, а Туминас пришел и под старость сделал меня Актрисой», - с присущей ей самоиронией рассказывает Галина Львовна Коновалова. В Театре имени Вахтангова актриса служит с 1938 года и сегодня, в свои 96, продолжает выходить на сцену в пяти спектаклях: «Дядя Ваня», «Пиковая дама», «Обычное дело», «Сирано де Бержерак», «Пристань». В «Пристани», в этом потрясающем «параде планет» вахтанговского театра, Галина Львовна блистает самой яркой звездой. Немного найдется людей, способных, разменяв десятый десяток, открыться вдруг ошеломляющей палитрой актерских красок, эмоций, энергетических потоков, порхать по сцене в туфлях на каблуках и держать в счастливом восторге зал на протяжении 22-минутного монолога. Коллега по сцене актер Сергей Маковецкий считает игру Коноваловой «фантастическим пиршеством юмора и самоиронии», говорит, что «право показать зрителю язык, иронизировать с залом актриса заслужила своим отношением к театру, преданностью, талантом». Галину Львовну называют «феноменом и уникумом вахтанговской сцены», «живой историей театра». Ее блестящее чувство юмора, острые реплики стали в театре легендарными. На вопрос журналиста «Какой была ваша первая роль?» Галина Львовна, не моргнув глазом, ответила: «О, это было до взятия Бастилии и Николая II». Долгая актерская жизнь в театре – и совсем немного больших ролей, зато огромное количество маленьких и безымянных. Не каждый на ее месте был бы способен сохранять такую истовую преданность театру, к которому (по ее собственным словам) она относится «как ребенок к матери»; не подсиживать и не сплетничать, а быть утешительницей и громоотводом для бед и проблем коллег. Актер Александр Филиппенко говорит: «Есть люди, от которых улучшается настроение. Когда я слышу звенящий молодой голос Галины Львовны, я невольно улыбаюсь. Ее доброжелательность, открытость, душевность не могут не пленять!» А Людмила Максакова утверждает: «Секрет Галины Львовны — это вера в человека, что в наши дни редкость, ведь мы потеряли веру в людей. И вот одно из самых больших стропил, которое существует в Театре Вахтангова, - это Галина Коновалова. И наш театр будет оставаться театром, пока существует такой феномен». - Галина Львовна, мне посчастливилось побывать на спектакле Театра им. Вахтангова «Пристань». Тот фрагмент, который играете вы, – самый сильный. - Вы знаете, мне многие так говорят. Может быть, это звучит нескромно, но это так. Я как-то довольно серьезно заболела, лежала в больнице и не могла участвовать в спектакле. Впоследствии наши же артисты нашего театра (что особенно ценно!) мне звонили, и говорили, что «без твоего отрывка спектакль не тот, чего-то там не хватает». А моя внучка сказала, что, кроме всего прочего, моя сцена очень выгодно вставлена в ткань спектакля: она идет после сцены Шалевича – мрачной, скучной, долгой. Внучка смешно это описала: «Юбилей, все должны быть нарядными, веселыми. И вдруг открывается занавес – музыка прекрасная, но мрачная, декорации прекрасные, но темные. А потом Шалевич сидит в темноте, про каких-то гусей говорит да еще спотыкается. Ну, думаю, все, пропал юбилей. И тут выскакиваешь ты, и оказывается, все только начинается!» Я вообще человек по жизни очень неуверенный и к себе самой отношусь с большой иронией. А с «Пристанью» произошло удивительное перевоплощение. История рождения этого «ребенка» такая. Когда Римас только пришел в театр, всякое бывало - отношение к нему было очень неоднозначным. Сейчас уже не помню почему – то ли он мне очень понравился, то ли мне показалось, что Римас чувствует себя в театре неуютно, и сработала моя привычка помогать всем униженным и оскорбленным, - но я как-то подошла к его кабинету, распахнула дверь и заявила: «Знаете, я тут заведующая труппой, понимаю, что вы в нашем театре пока еще ничего не знаете, поэтому можете меня использовать во всех смыслах». Римас с тех пор эту историю всем с юмором рассказывает, а я смеюсь и говорю: «Вы меня слишком широко поняли!». Когда Туминас придумал «Пристань», весь театр был охвачен волнением. Обычно на юбилеях бывает как: мы все долго сидим в хороших платьях, скучаем. Затем приходят люди с большими папками и зачитывают из них тексты – от профсоюзов, от министерства и т. д. Римас сказал: «Нет, артисты должны играть». Я думала вначале, что в «Пристани» будут задействованы только артисты с большими званиями, но он и мне сказал: «Давай думай, что будешь играть». При этом предлагал какую-то ерунду - то сваху из «Женитьбы», то Манефу из «На всякого мудреца довольно простоты». Я никак не могла на что-то решиться, а потом попросила одного студента из театрального училища посоветовать какой-нибудь отрывок. Он мне целый список притащил из их учебной программы, и я выбрала один рассказ. Римас, когда прочитал, сказал: нет, мне не нравится. А потом, спустя какое-то время, когда я уже скисла и думала, что не буду участвовать, подошел и говорит: «Я придумал - мы это сделаем как немое кино». И тут началось самое интересное. Обычно, «по системе», как нас учили, работа над ролью начинается с «застольного периода» - когда мы разбираем свой образ. Я говорю Римасу: «Давайте разберемся, кто она – моя героиня? Как я к ней отношусь – сочувствую, осуждаю?» А Римас посмотрел на меня, как на идиотку, и говорит: «Встаньте вон в тот угол, вы - давайте музыку, а вы - идите на меня, с остальным – дома разбирайтесь». И все. Мы очень мало репетировали. Римас придумал эту форму, и все встало на свои места. Я в спектакле 22 минуты болтаю и при этом страшно боюсь либо текст забыть, дибо упасть в обморок, либо голос сорвать. Боюсь, но играю, и каждый раз – сплошные аплодисменты. Просто неловко говорить, какую замечательную прессу получаю после спектаклей. Даже Людмила Максакова сказала: «Ну что ж, вы в этом спектакле лидируете!» Репетиция "Пристани." - Расскажите, пожалуйста, о вашей роли в спектакле «Дядя Ваня». - Бывает спектакль – холостой выстрел, бывает – попадание, а вот «Дядя Ваня» в постановке Римаса – это сверхпопадание. В нем все против банального смысла, против традиционного восприятия – начиная с главного героя. Ведь этих «Дядей Вань» в театрах было столько, сколько у меня волос на голове, и, как правило, перед нами красивый, шикарный герой, которому плохо, который страдает. А у Римаса дядя Ваня – невысокого роста, с немного странной речью. Но ведь от него невозможно оторваться! Конечно, у Сергея Маковецкого огромный талант. Но это также и талант режиссера, сумевшего предвидеть актера в этой роли. C моей дурацкой ролью няньки как было. Я все приставала к Римасу: когда же будет распределение ролей? Потому что, если идет работа над спектаклем, атмосфера в театре сразу обязательно меняется к лучшему. И в один прекрасный день на мой очередной вопрос он вдруг ответил: «Вот когда вы согласитесь играть в спектакле, тогда и будет». «А кого?» - спросила я. «Няню», – ответил Римас. «Да вы что, охренели? Какую еще няню? Там какая-то старуха сидит, вяжет. Не буду играть», – возмущалась я. Но Римас был очень настойчив, и я, наконец, согласилась. Пришла на первую репетицию в чепчике, со спицами в руках, села в уголке. Римас говорит: «Это надо все снять». И пошло-поехало. Я, честно говоря, была ошеломлена, когда в прессе столько писали о моей няне в «Дяде Ване». Роли-то и нет никакой – там слово, там два, а вот получилось, няня Марина оказалась «председательницей всего этого дома»! - Готовясь к нашей встрече, я посмотрела телепередачу, в которой вы беседуете с актером Максимом Сухановым. И была поражена вашей феноменальной памятью, тем, как смачно, с какими мельчайшими красочными подробностями и нюансами вы рассказывали о событиях более чем полувековой давности. А ваша книга «Это было недавно, это было давно» написана так живо, так выпукло, что без труда все это представляешь себе. Мало того, что вы прекрасный рассказчик, вы также и талантливый литератор. - Я всегда шучу, что память – единственный орган, который у меня хорошо работает. Все остальное барахлит, а память действительно отличная. Я помню все телефоны, все дни рождения. А с книгой смешно получилось. Мы репетировали «Пиковую даму», а поскольку я там не Пиковую даму и даже не Германа играю, времени свободного было очень много. Ну я и рассказывала иногда молодым актерам о театре, о прошлой жизни, пока кто-то из них не предложил: «А ты бы взяла да написала об этом». Так я и начала прямо на репетициях на клочках какой-то бумаги писать. В общем, все было шаляй-валяй. Потом, когда после выхода книги появились такие хорошие отзывы, это было для меня полной неожиданностью. Даже известный критик Вера Максимова написала, что это самая интересная книга о Театре Вахтангова, потому что она не научная, а живая, настоящая. - Недавно вам вручили престижную театральную премию «Хрустальная Турандот»... - Перед вручением я все думала, что же сказать в ответной речи. В мои времена всегда благодарили партию, правительство, родителей. И я собиралась сказать: «Родителей у меня, к сожалению, давно нет, к партии я отношения не имею, а правительство меня очень сильно расстраивает, и у меня к нему гораздо больше вопросов, чем ответов». Прорепетировала речь на внучке, а она мне и говорит: «И не думай даже, тебя тут же арестуют за такие слова». И тогда я придумала: скажу, что это очень знаково, когда на сцене, где прошла вся моя жизнь, я получаю эту игрушку. Ведь именно здесь я сыграла первую роль, тут ходили мои боги-педагоги, здесь я потеряла все (мой муж, замечательный актер, умер на этой сцене во время спектакля), от бархатного сценического занавеса оторвали кусок, чтобы сшить одежку для моей новорожденной дочери. А потом в театре появился красивый иностранец, построил волшебную «Пристань», и от нее я поплыла уже «артисткой императорских театров». И это правда. Хотя я играла много и даже успешно, до этого момента не довелось сыграть ни одной большой роли. - У вас потрясающий характер и очень сильная энергетика. Вы оптимист, всегда позитивно настроены, помогаете молодым актерам, Римаса поддержали. Наверное, поэтому в театре все вас любят. - Мой муж всегда говорил, что, когда на гастроли отправлялся один, то обычно весь день сидел в номере в одиночестве – ну разве кто-то зайдет на футбол пригласить. «А если с тобой едем, в туалет не могу сходить: целый день в номере толкутся люди». Это правда. Люди идут ко мне поделиться своими проблемами и бедами, а я всегда стараюсь помочь, потому что всегда есть кто-то беднее меня или больнее меня. А кому хорошо – те без меня обходятся. Я очень счастливо прожила свою жизнь в театре. И пусть не сыграла ни Офелию, ни Дездемону, никогда не была ущербной или несчастной. Наоборот, всегда была в центре событий. Чего я только не делала: организовала комсомольскую ячейку, выпускала стенгазету, просто горела всем этим. И, возвращаясь к моей недавней речи на вручении «Турандот», я тогда сказала в конце: мы тут все свои, и если быть до конца откровенной и говорить интимные вещи, то у меня есть любовник. Повисла мучительная пауза, а я как ни в чем не бывало продолжаю: он, правда, немного моложе меня, но во всем помогает, и если бы не он, не знаю, как сложилась бы моя жизнь! Тут Этуш не выдержал и кричит: «Ну кто же он?» Я еще нарочно потянула время, а потом говорю: «Это... театр Вахтангова». Имела крупный успех, между прочим. (Смеется.)
респект: http://www.rg.ru/2013/08/22/konovalova.html 22.08.2013 Ничего позднего! - Недавно видела вас в спектакле "Обычное дело". Во время вашего появления и реплик все замерло. Так иногда против воли создателей само собой обозначается посреди спектакля: перед вами - "прима". Ею вы стали после 90-х. Галина Коновалова: Время от времени читаю в рецензиях на спектакли про свой серебристый смех, каблуки и кружева в "возрасте, о котором страшно говорить". Да, моя профессиональная деятельность неожиданно расцвела в немыслимом для кого-то возрасте. Хоть в театре я очень давно, с 17 лет. Но театр - особая структура. У кого-то все сразу получается, кто-то должен зубами выдирать, кто-то сидит и ждет. Я относилась ко второй категории. Хотя никогда не была несчастной, плачущей. Была безумной комсомолкой: придя в театр, первым делом организовала там комсомольскую ячейку из 3 человек. Это было до войны, комсомол был в диковинку. Делала стенгазету, и мне казалось, что это также важно, как играть. Моя жизнь была очень общественно насыщенна. Это тогда очень ценилось. Но сейчас неожиданно оказалась нужной и на сцене. - Как вас нашел успех? Галина Коновалова: В театр пришел новый худрук. Он был непросто принят разными людьми и группировками. А я, настроенная не воевать, а помогать, все время, как завтруппой, приставала: люди ходят без работы, надо распределить роли. И когда в 50-й раз к нему с этим пришла, он сказал, что я должна играть няньку в "Дяде Ване". Я даже оторопела: какая я нянька? И вот первая репетиция. Надела чепчик, взяла вязальный крючок, хотя вязать не умею. Он скучно посмотрел на меня и сказал: уберите все это. Взял доску, прибил к ней какую-то штуку, получилось, как зеркало. И все пошло по-другому. А когда он, избегая юбилейной скуки поздравительных адресов, придумал спектакль "Пристань", я его долго путала с "Палубой" и не верила в эту идею общего бенефиса. Но потом нашла для себя рассказ Бунина, и теперь весь дом завален статуэтками и тарелками с разных конкурсов. - Но ваша преданность театру наверняка значила не меньше, чем его величество случай. Галина Коновалова: У нас до войны очень ценилось отношение к театру, как к самому главному в жизни. У меня заболела дочка, а я играла в массовке. Подбежала к Александре Исааковне Ремезовой, прекрасному режиссеру и близкой подруге, и говорю: я не буду на репетиции, Ляля заболела. Она на меня посмотрела так, как будто я отцеубийца: "Какая Ляля?! Вы с ума сошли!". И я не пошла к ребенку, а простояла там, в 105-м ряду массовки. Мое поколение впитало в себя такое отношение к театру, к делу. А недавно слышу, как одна наша сотрудница, человек довольно высокого положения в театре, но не актриса, громко говорит кому-то из знакомых: "Ну, что, вы пришли смотреть эту дрянь?" Я подошла к ней и говорю: если бы вы это сказали в мое время, вы бы до раздевалки не дошли, вас бы выгнали. Если у меня отнимут театр, я действительно не очень представляю себе, как дальше... Хотя я и книгу написала, и выступаю, но это все вторично. - "Про что" тот или иной переживаемый человеком возраст? Кажется, что детство - первое понимание жизни, молодость - время очень ярких чувств... Галина Коновалова: Все зависит от человека. Он может и в молодости не расти, и к старости, приобретя большой опыт, вдруг начать расти профессионально. Или в старости начать фантазировать и мечтать, может быть, больше, чем в детстве. - Потери и испытания неминуемы, они укорачивают жизнь или закаляют? Галина Коновалова: Всю жизнь в нашей семье считалось, что я очень больная, и в голове вертелось: как муж будет жить, если я помру? А он пошел на спектакль, упал и умер. А я осталась. И вынести это было невозможно. Нет, время не лечит. Но организм берет свое, и люди, окружающие тебя, помогают. Даже те, от которых не ждешь поддержки. - Как находить язык со временем, которое на протяжении 90 лет не раз меняется? Галина Коновалова: Человек живет соответственно времени. И линию жизни определяет то, что делается за окном, а не внутри тебя. Я выросла в такой семье, что по мне можно проверять все, что случилось со страной. В 8 лет хотела быть прокурором, потому что росла в революционной среде и мне хотелось обличать, всеобщего коммунизма и чтобы всем было хорошо. Потом сбежала из школы и пошла на завод. Хотя вышла из очень хорошей детской, папа работал за границей, присылал роскошные бежевые пуловеры, а я их в чернила опускала, потому что мне хотелось быть "рабочей". Человеку многое можно вдолбить в голову, и он, как губка, впитает. Нам действительно казалось, что мы идем к светлому будущему. Было, правда, трудно поверить, что друзья моего папы - "враги народа". Но они же сами признавались, а мы тогда не знали о пытках и принуждениях. А как мы обожали в свое время Горбачева! А как встретили Ельцина! И во что все потом превратилось?! В дикое разочарование. - Вы находите общий язык с теми, кто намного моложе вас? Галина Коновалова: Я очень дружу с молодежью. И у меня с ними все взаимно. Молодые артисты, и те, кто постарше - Максим Суханов, Сергей Маковецкий - тянутся ко мне. - Любви все возрасты покорны? Галина Коновалова: Сколько людей, столько родов любви. У меня был необыкновенный брак. Только я, выйдя замуж в 19, поняла, ЧТО это было, в 60, потеряв мужа. - Как вы ощущаете время активной мудрости? Галина Коновалова: Содержание жизни за последние 30 лет у меня не изменилось - отношение к работе, к детям, все, что я делаю по дому, - то же. То же желание сделать ремонт в квартире, та же нехватка денег. И желание играть не проходит с годами. Может, притупляется болезнью, тормозится разборчивостью. И когда болеешь, конечно, труднее бегать, хочется лежать. Но я все равно встаю и натираю полы, потому что не могу, чтобы они не блестели. Чувство возраста, мне кажется, связано с характером человека. Кто-то и в 40 лежит и толстеет, а кто-то и в 90 шебуршится. - Есть что-то, о чем вы сказали бы "поздно"? Галина Коновалова: В позднем возрасте нет ничего позднего. И успех не бывает поздним. Хотя когда поставили "Пристань", не было в театре человека, который не сказал бы мне: "Как поздно! Как жаль, что не видит Владимир Иванович!" (муж Г. Л. Коноваловой, известный актер Владимир Осенев умер в 1977 году. - Ред.). По-моему же, поздними бывают только сожаления. Редко бывает, чтобы человек без опоздания все понял. Потом вспоминаешь какие-то чудные моменты, и думаешь: неужели этого больше не будет, неужели прошло? Ушел любимый. И сожалеешь, что не ценила каждый день, не понимала, какое это было счастье.
респект: http://portal-kultura.ru/articles/best/galina-konovalova-ya-nazyvala-lyubimova-yurka-samosozhzhenets-/ 30.03.2012 Галина Коновалова: «Я называла Любимова «Юрка-самосожженец». Валерия КУДРЯВЦЕВА Галина Коновалова — скромная легенда Вахтанговского. Женственная, ироничная, решительная, дерзкая — актриса, чья жизнь связана с театром так крепко, что отделить одно от другого невозможно — уже больше семи десятков лет. С фотографической точностью и нежностью Галина Львовна хранит в памяти такие детали, о каких больше и расспросить некого. культура: Говорят, человека с высоко поднятыми бровями трудно удивить. А Вас что-то удивляет в жизни сейчас? Коновалова: Скорее, раздражает и огорчает. Если говорить о театре, он сейчас совсем другой — даже не в актерском смысле, а в личностном. Раньше были крупные личности — помимо сцены. Люди, с которыми было очень интересно. В этом плане произошли большие, как бы помягче выразиться, перемены, и по этому поводу можно, если не удивляться с поднятыми бровями, то по крайней мере, огорчаться с бровями пониже. Замечательный молодой артист вдруг делается политиком — совершенно непонятно зачем, у него другая профессия и он не в этом силен. Не хочу его обижать, но — не в моих глазах, а в собственных — он мельчает. культура: То есть артист свое призвание не может совмещать с чем-то еще? Коновалова: Наверное, может. Но я бы не советовала. Конечно, и Миша Ульянов у нас был депутатом, и Кирилл Лавров. Но тогда было другое время — они не для себя шли, не для карьеры, а действительно во имя светлого будущего. Сейчас с этим вопросом какое-то мелководье. культура: Молодые сегодня уже не так самозабвенно преданы выбранному делу? Коновалова: Раньше не было такого количества соблазнов. Если снимался Коля Гриценко в одной картине в течение двух лет, то он был один такой. А сейчас студенты все снимаются, все убегают, потому что у всех семьи и их надо кормить. С другой стороны, Сережа Маковецкий прибегает играть «Дядю Ваню» между пятью съемками, и это никак не отражается на его исполнении. По-разному бывает. Просто раньше все было сосредоточено в театре. Здесь рождались, здесь играли, здесь умирали. культура: То есть театру — буквально — служили? Коновалова: Конечно. Помню, во время войны наш театр эвакуировали в Омск. У нас была комната на втором этаже. И мой муж Владимир Осенев с Иртыша на коромысле приносил воду. Дом был деревянный, и пока он доходил до второго этажа, она расплескивалась и тут же превращалась в лед, так что нельзя было по этим ступенькам ходить. И вот я очень неумело, потому что из хорошей семьи, руками мало что умела делать, этот лед старалась ножом отскрести... Меня застал за этим занятием наш заведующий репертуарной частью и сказал, что Нина Архипова, моя подружка, заболела и нужно срочно вместо нее играть. Я стояла с этим куском льда, с ножом, а дома у меня была мама, которая 12 лет не вставала, и плакал только что родившийся ребенок. Я все бросила и побежала играть, и более счастливого момента за всю эвакуацию не помню. Не было ни на секунду мысли: у меня тут есть дела и поважнее. Был только страх, как сыграешь. культура: Сейчас профессия мельчает? Коновалова: Не знаю, можно ли так выразиться. Я как будто работала в пяти разных театрах. Театр Вахтангова, куда я пришла, — один. Потом началась война, не на чем было спать, нечего было есть, и в то же время рождались грандиозные спектакли. Это был другой театр. После войны стало немножко полегче, вернулись в Москву, был третий театр. Потом и он изменился. Сейчас совсем новый — с новым руководителем, которого приняли настороженно. культура: Но ведь время настороженности миновало? Коновалова: Туминас сумел не словами, не манифестами, а несколькими спектаклями, на которые теперь нельзя попасть, поднять театр если не из руин, то, по крайней мере, из положения лежачего. культура: У Вас появились две новые яркие роли в его постановках — няня Марина Тимофеевна в «Дяде Ване» и бывшая артистка императорских театров в «Пристани». Коновалова: Поначалу мы «Пристань» не воспринимали, я сама все время называла это «Палуба». Но когда сейчас задумываюсь более серьезно — глубочайшая штука эта «Пристань». Глубоко нравственный поступок, который я ставлю даже выше художественного. Сегодня театр делают молодые, и вообще отношение государственное к пожилым людям настолько неправильное, неуважительное, пренебрежительное, а Римас вдруг взял этих самых пенсионеров, пожилых, и показал, что они собой являют. Он государственным людям продемонстрировал, как нужно себя вести. И в этом его колоссальная заслуга. культура: Юрий Любимов только что выпустил в Вахтанговском «Бесов». А Вы помните его еще совсем молодым актером, пришедшим в театр... Коновалова: Мне-то кажется, и я не изменилась, и никто не изменился. Он был прекрасный артист, очень красивый мальчик, успешный, всеми любимый, занимал в театре абсолютно все посты, какие только могут быть. И казалось, такого благополучного человека нет на свете. Вероятно, в нем что-то внутри тлело — или бурлило, потому что он позволял себе невероятные вещи. Я знала много смелых людей, от которых много зависело, но то, что позволял себе Юра Любимов, было грандиозно. Я его называла «Юрка-самосожженец». Потом случилась эта невероятная вещь: он пошел в училище и поставил «Доброго человека из Сезуана», по первости перевернувшего всю Москву. Ему уже было за сорок. Злые языки говорили: не может быть, это ему кто-то написал, подсказал, в таком возрасте режиссеры не рождаются. Но он всей своей деятельностью доказал, какой он режиссер — у него были дивные спектакли. А сейчас, конечно, ему 94 года... Но я к нему расположена крайне, потому что это мой товарищ с 17 лет — сколько себя помню, столько его помню. К тому, что он пришел в наш театр, я лично отношусь очень положительно, в такой момент человеку надо протянуть руку. И потом, мне казалось, это интересно даже для афиши: Любимов в Театре Вахтангова. Юра сделал «Бесов» в своем ключе — такой политический памфлет, почти концерт. Просто я люблю другой театр. А это такой — площадной, театр-вызов. культура: Театр — как человек: чем больше знаешь, тем больше недостатков видишь, тем порой сложнее любить. Вы в театре много десятилетий — как-то изменилось Ваше к нему отношение? Коновалова: Нет. Если бы стояла в стороне и наблюдала, может быть, у меня родилось бы какое-то чувство обиды, или растерянности, или недовольства. А поскольку я всегда была внутри, то его огорчения — мои огорчения, его победы — мои победы. Неразрывная связь. Очень хорошо помню: меня срочно ввели в спектакль дивный — «Перед заходом солнца» по Гауптману. Помню, как вошла в метро «Смоленская», поднимаюсь по эскалатору, а люди спускаются, и я думаю: «Господи, какие счастливые! Вот сейчас придут домой, будут пить чай, смотреть телевизор, а я трясусь, как осиновый лист». Сыграла. Вошла на ту же «Смоленскую», только теперь я спускаюсь, а они поднимаются. Смотрю и думаю: какие несчастные! Идут, ничего не понимают, а я такая счастливая… культура: Реформа театра и контрактная система, которая сейчас у всех на устах, изменят театр глобально? Коновалова: Считаю, что изменят в худшую сторону. Получится антреприза, только в очень большом объеме. Помню, в 1976 году Демичев был министром культуры, и у нас было какое-то бешеное собрание как раз по этому вопросу. Я выступила, сказала, что это все — плод ночных бдений этого самого министра, такое мог сочинить только человек, не имеющий к театру никакого отношения. Мне еще тогда попало. А я как в воду смотрела: выяснилось — он химик... культура: Коллеги всегда говорят о Вас, как об очень добром отзывчивом человеке? Вам кажется — все люди добры? Коновалова: Не знаю. Может, меня окружают хорошие люди — был потрясающий муж, которого я оценила только после смерти, естественно, дети, внуки, правнуки... У меня правнук в первом классе, учится музыке. И тут как-то по телевизору говорили, что люди, которые занимаются музыкой, даже непрофессионально, дольше живут и здоровее. Он кричит мне: «Галя, тебе пора заняться музыкой!» И я подумала: он всю меня унаследовал — одной этой фразой.
респект: http://www.teatral-online.ru/news/3940/ 13 Июня 2013 Актер Сергей Маковецкий: «У меня были разные поединки со зрителем. Людмила Привизенцева. Сергей Маковецкий много снимается в кино. Один проект сменяется другим, часто они идут параллельно. Театральные премьеры Маковецкого случаются реже. Одна из самых знаковых – роль Войницкого в спектакле Римаса Туминаса «Дядя Ваня». С вопроса об этом началось интервью «Театрала». –Сергей, кажется, что в кино вы сыграли больше ролей, чем в театре… –Это не так. Просто новые роли в кино заметнее. В кино ходит больше людей. В театры – меньше, театральная публика – она особая. Недавно исполнилось ровно 30 лет, как я после Щукинского училища был принят в Театр Вахтангова. После показа меня пригласили в труппу. Ко мне подошла Алла Александровна Казанская, руководитель нашего курса, и спросила, буду ли я показываться в другие театры. Я сказал: «Нет». Испугался выбора. Плохо, когда ничего нет, но еще хуже, когда перед вами все что хотите: черный верх, белый низ – пожалуйста, белый верх, черный низ – пожалуйста. И что выбрать, куда бедному податься. Но я совсем не жалею и понимаю, что это абсолютно правильный выбор. –Почему? –Театр Вахтангова – это яркая форма, легкость, праздник. Так скажет любой Вахтанговец (это слово актер просит написать с большой буквы. – Ред.). Но многие не понимают, что такое праздник и легкость. Я вам так скажу: чтобы с залом пошутить, этого надо заслужить. Я абсолютно согласен с Римасом Туминасом, когда он говорит, что надо отдавать публике именно то, что тебе не нужно. Я это понимаю и боюсь расшифровывать. Слезы не нужно выбрасывать. Они должны быть. Только пусть публика плачет. А вы ей просто намекаете. Когда я играю дядю Ваню, я ведь не топаю ногами и не кричу: «Пропала жизнь». И не рву на себе волосы. А произношу это чуть ли не писком оправданным – горло сдавили – пропала жизнь! И каждый второй или третий в зале сам скажет об этом: «Пропала жизнь». –«Дядя Ваня» ведь не первая ваша работа с Туминасом… –Был еще «Ревизор». В этом спектакле у нас не было знаменитой фразы: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор». Римас Владимирович говорит: «Зачем произносить эту фразу, ее все знают». И можете себе представить, что происходит: пришел зритель, а этой фразы нет. «Я что, прослушал ее, что ли? Она была ведь, ее не могло не быть. Да?» И зритель «включается» в спектакль. Римас говорит: характеры, они остаются на земле, они никуда не улетают. Только твой внутренний импульс идет вверх, твои боль и крики идут вверх. А характер – он здесь, на земле. Но это и не отменяет характерности, когда вы играете чиновников. Нельзя обойтись только характерностью, только иронией: дескать, мы такие свободные, ироничные! Иногда находишь некую характерность, и вроде бы образок уже в кармане. Но при этом текст вы совсем не слышите, потому что эмоции так перехлестывают. Это беда. А вот надо найти, чтобы и настоящая эмоция присутствовала, чтобы она шла к небу и в то же время, чтобы уникальный текст Гоголя звучал. После спектакля, если вы устали, как говорит Римас, значит, вы плохо играли. Вы не должны уставать после спектакля. Но при этом вы должны заставить зал плакать, смеяться, замирать… Это и есть легкость передачи эмоций. –Классика в постановке Туминаса всегда неожиданна, будь то Чехов или Шекспир. Раскройте секрет: что этот режиссер делает с классическими текстами? –Ничего. Не переставляет даже запятой. Римас говорит: «Действие образами». Думаешь, а что это такое? Вот мы сидим, беседуем, но мы помним прошлое, мы помним запахи прошлого. Этот образ тянет за собой какой-то другой образ. И вдруг вас что-то вдохновило, вы что-то вспомнили. –А на сцене разве не так? –Я дядя Ваня, я жду благодарности за то, что выплатил весь долг. Это такое счастье! Ну представьте, десять лет работал, как вол, выплатил весь долг, имение чисто от долгов. И не расстроено. Это же невероятное счастье. И дядя Ваня ждет, что ему скажут хотя бы спасибо за это. А Соня, которая мечется между любовью к Астрову, а Елена Андреевна и тот же Серебряков, которые приехали?! Он отставлен – разве это не тема, не образ? Человек вышел в отставку, привык к успеху, к славе, а ему сказали: «Вы отставлены». Вы вспомните состояние наших отставленных лидеров. Михаил Сергеевич Горбачев, великий политик, я ведь помню, как ему не подали чай, когда он прощался со страной. Он протянул руку к чашке, она оказалась пустой. Отставленный человек. –В последнее время вы дали множество интервью, где рассуждаете о мире чеховских персонажей. А, на ваш взгляд, Чехов был романтиком? –У Чехова в «Дяде Ване» все стремятся к надежде. А есть ли она или нет? В финале «Дяди Вани» Чехов – романтик. Астров в третьем действии говорит: «Когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят виденья, может быть даже приятные». И вот его романтика: «Когда-нибудь, когда-нибудь мы увидим небо в алмазах». «Я верую», – кричит в нашем спектакле Соня. Именно кричит, потому что ей больше ничего не осталось: Астров ушел и неизвестно, вернется ли, дядя Ваня тоже практически ушел. Она осталась одна и скоро станет тетей Соней, и какой здесь выход? Только кричать: «Мы увидим небо в алмазах, мы услышим ангелов». Это же мечта Чехова: я верую, верую. Антон Павлович свои пьесы назвал комедиями. И только единственную, «Дядю Ваню», не назвал комедией, не дал жанра, а просто – «Сцены из деревенской жизни». Он считал, что пишет пустячки. В его представлении даже Тургенев написал роман, а он все пишет какие-то рассказики. Когда его спросили о «Черном монахе»: мол, что это за произведение? Он ответил: «Да так пустячок на медицинскую тему». Но в этих рассказах, в этих пьесах он угадал все. Это сегодняшняя жизнь. Вот вам, пожалуйста, и новые формы. Я видел интерпретированные спектакли. Я даже говорю не про джинсы, а про падание яиц с неба, бутафорских листьев, пускание клипового дыма… Этим режиссеры насыщают действие и говорят: «Новые формы! Новые формы». А новые формы (так называемые перформансы) – это все что угодно, но только не театр. Например, выходит абсолютно голый человек и начинает писать на сцене. И я должен на это смотреть? Но находятся писаки, которые говорят: «Это что-то такое удивительное!» И хочется спросить: «А что вы получили? Вы сопереживали?» Ведь театр – это сопереживание. Как сопереживать писающему человеку? О Господи, почему же так долго он это делает, что же у него с мочевым пузырем происходит?! Вот это и есть перформансы, где на черное говорят белое, на белое – черное. Однажды замечательный актер Владимир Терентьевич Кашпур, с которым мы играли «Черного монаха», коротко объяснил мне, что такое система Станиславского: «От существа к существу о существе по существу». Вот и все! Какие новые формы, ради Бога! Все уже было: Таиров был, Мейерхольд, Станиславский, Немирович-Данченко, Товстоногов, Гончаров, Захаров, Туминас, Някрошюс, Брук, Стрелер. Все уже было, и все есть. Как угодно, но только я не должен сидеть в зале и считать количество перенесенных ведер, а что-то испытывать, что-то ощущать. –А изменилась ли театральная публика в последние годы? –На мой взгляд, театральная публика осталась такой же. Люди, которые ходят в театр, всегда были особенными. Да, сегодня они забывают выключать мобильные телефоны и могут щелкать фотоаппаратами во время спектакля. Им никто не объяснил, что в театре этого делать нельзя. На стадионе снимай сколько хочешь, сбоку, сверху, снизу – сколько угодно. Там это приветствуется. А театру это мешает. –А вы не идеализируете театральную публику? Всегда были спящие, жующие… –Да, такие были и есть всегда. Почти на каждом спектакле находится человек, обязательно в светлом костюме, который садится в первый ряд и, как только открывается занавес, начинает медленно выходить из зала. Актеры еще не произнесли ни слова, а ему стало все понятно. Есть такая категория зрителей, они пришли, себя показали. Им больше ничего не надо. –И вы спокойно провожаете глазами такого «зрителя»? –А что с ним делать: ушел и ладно. Но у меня был и другой случай: я увидел в первом ряду человека, который читал книгу. Шел серьезный спектакль «Полонез Огинского». Я обращаю внимание, человек сидит, опустив голову. Я подумал, что он рассматривает программку, потом решил, что он проверяет пьесу. А он читал книгу. И все мои мысли были заняты им. Я продолжал разговаривать с партнершей, а нет-нет да и смотрел на этого «читателя» – сидит, читает. Я подошел поближе, изменил мизансцену, постоял над ним. Слава Богу, что я не сказал ему: «Ну что? Интересно?» А то он мне бы ответил: «Да ладно, артист, играй и не мешай мне». В антракте Людмила Васильевна Максакова сказала: «Сережа, ты проиграл». Я понял, что если он делал это сознательно, то он выиграл. За антракт я сумел себя преодолеть и, выйдя на сцену во втором акте и увидев, что он опять читает, я вдруг успокоился и отпустил ситуацию. Но это не единственный случай: у меня были разные поединки со зрителем. –А какого вы зрителя ждете? –Зритель должен видеть и слышать то, что происходит на сцене. Не наблюдать, как двигаются и шевелят губами знаменитые головы, а понимать и переживать. Однажды мы летели на гастроли в Волгоград со спектаклем Татьяны Догилевой «Лунный свет, медовый месяц». Застряли в аэропорту – нелетная погода – я, Догилева, Светлана Рябова. Владимир Стеклов – замечательная команда. Рейс постоянно откладывали. Наконец мы улетели. Приземлились в восьмом часу, спектакль назначен на семь, пока доехали – половина девятого. Устроители гастролей замечательно работали с публикой и постоянно объявляли: «Артисты вылетели. Они летят. Они скоро будут. Они попали в туман. Они приземлились». Когда мы вошли в театр, публика ликовала. Но за время ожидания люди успели выпить все запасы, хранившиеся в этом ДК. И когда мы вышли на сцену и еще не успели ничего сказать, все уже смеялись, хлопали, кричали: «Браво!» Мы тут же поняли, что зрители не видят спектакля, не понимают, что мы играем. Они просто рады видеть известных людей. И тогда мы, не сговариваясь, начали сознательно глушить все смешные места (а мы играли комедию) и, наоборот, загружали зрителей, вытаскивая что-то серьезное. И произошло то, что должно было произойти: стало тихо, появились осмысленные реакции. Уважение к профессии потребовало от нас сил и воли для того, чтобы победить зрителя. И в этом фантастический смысл театра!
респект: http://www.amur.info/column/2012/12/31/ декабрь 2012 «Я, нахалка, всё ещё хочу адреналина…» Ей 97 лет, из которых 78 она предана одному театру. Театру имени Евгения Вахтангова. Сегодня Галина Коновалова играет в пяти спектаклях и признаётся, что в 96 лет она даже «блеснула на сцене». Разговор у нас получился многоплановый: о стране, о вождях, о профессии и коллегах, о Боге, смерти и старости. Москва без метро Моё детство было настолько давно, что страшно представить. Вряд ли кто сегодня вообще помнит то время, которое нам казалось замечательным. На поверку оно оказалось совсем другим. В Москву я приехала в начале двадцатых годов прошлого века из Баку. Переезд организовала мама моя, она была очень энергичная коммунистка. Сейчас модно причислять себя к дворянам, причём многие ведут род от Рюриковичей. Так вот, я в этом плане не представляю вообще никакого интереса. Мои родители были большевиками, мать – активная участница бакинского революционного движения, сотрудничала со знаменитыми бакинскими комиссарами, чудом осталась жива. Потом всю жизнь гордилась этим сотрудничеством. Первым местом нашего жительства в Москве была гостиница «Лоскутная» на Тверской улице. Теснота неимоверная. Эта гостиница описана у Бунина, он там останавливался. После революции её сделали «домом ЦК», там жили ответственные товарищи, которых потом, в тридцать седьмом году, всех поарестовали и порасстреляли. Я была очень бойкой девочкой и всё время мечтала быть прокурором. Никаких адвокатов! Только прокурором. Я рано научилась читать и с упоением читала в газете заметки под рубрикой «Суду быть». В школе училась очень плохо. Очень! Помню, как в слове Москва я умудрилась сделать три ошибки, написала: «масва» В голове сидели мальчики в основном и пионерская работа. Я была бешеная общественница – когда видела пионеров, то сломя голову бежала за три улицы, чтобы отдать им салют. Мой папа работал в Эстонии в российском торгпредстве, тогда ещё Таллин назывался Ревель, он нас туда забрал. Там он отдал меня в русскую гимназию, из которой меня выгнали с треском в первый же день. На уроке Закона Божьего я сказала на весь класс, что Бога нет, и гордо добавила, что я пионерка и еврейка. Скандал был невероятный. Вернувшись в Москву, я поступила учиться в ФЗУ, хотя семья у нас была далеко не рабочая. Это моя мечта, мечта советской максималистки – быть рабочей. Помню, папа присылал из Эстонии дивный бежевый пуловер, я его тут же выкрасила чернилами в чёрный цвет с единственной целью – чтобы он больше походил на одежду рабочих. Тогда я ездила на подножках трамваев, а на поручнях тоже народ висел гроздьями. Вы не можете в это поверить, но тогда в Москве ещё не было метро. Ужас, как это было давно… Я поступила работать слесарем на автомобильный завод АМО, который стал позже носить имя Лихачёва. Шесть месяцев отвалялась под машинами в качестве слесаря-сборщика, там я вступила в комсомол – это было самое важное для меня на свете. Но с автозавода я сбежала, мне эта работа была совершенно непосильна. Физически не могла выдержать такие нагрузки. И тогда с большим трудом я поступила на рабфак. С колоссальным трудом: помогли папины партийные связи. Была очень малограмотная, писала с большими ошибками. Учителя меня за это драли беспощадно. Меня всё время тянуло не туда… Проучилась на рабфаке два с половиной года – 1931-1932, голод был немыслимый в Москве. Люди падали в обморок. У меня на рабфаке блестяще шла литература, но точные предметы – это моя смерть. Помню контрольную по физике: колбы, стрелки, провода. Это совершенно не моё. Барышня я была очень бойкая, общественница ещё та, всё организовала. За меня всё написали. Гоголева была хорошая стерва В рабфаковское время мне замстилось стать артисткой. Мама была страшно недовольна моим решением, она считала это делом бесконечно вульгарным и пошлым. Я была влюблена в Малый театр, абсолютным кумиром была Елена Гоголева, она была дивной красоты. Брюнетка, с профилем камеи. Зачесывала волосы очень модно: назад и слегка небрежно. У неё возле виска пульсировала синяя жилка, меня это приводило в состояние дикого восторга. Я просто неистовствовала и всё время синим химическим карандашом рисовала себе жилку. Так хотела быть похожей на Гоголеву. Хотя была толстая, здоровая кобыла и совсем без актёрской стати… Я к ней как-то продралась в гримёрку, и, более того, она со мной стала заниматься, готовить меня к поступлению в театральную школу. Чем я её взяла?.. (Думает.) Когда я с ней познакомилась, у неё был муж Аксёнов, он тут же стал за мной ухаживать. Я всё время звонила папе в Ревель и просила, чтобы он прислал для Гоголевой хорошие духи. Вот этими духами и взяла. Она была хорошая стерва, это я сейчас понимаю с высоты своей почти вековой мудрости. Те духи я передавала через капельдинера. В руки актрисе передать такое считалось верхом неприличия. Помню, у меня был роскошный берет, меховой, тогда это казалось едва ли не космосом. Муж Гоголевой увидел его на мне и сказал: «Ну зачем он тебе? Отдай Лёле...» Я тут же его сняла и отдала ей. Мама меня за это едва со света не сжила. Гоголева меня научила хорошо, выразительно читать. Я поступала в студию при Малом театре и с позором пролетела. Мою басню даже не дослушали… Помню, меня там спросили: «Вы танцуете?..» «Конечно, танцую – фокстрот», – гордо ответила я. Приёмная комиссия обалдела, и мне сказали: «Ну, идите, танцуйте фокстрот». И я завалилась. Помню, Гоголевой с мужем было неловко за это, они в качестве утешения водили меня в «Метрополь» обедать. Но я не расстроилась ни грамма! Вот такая была, дерзкая… Помню, шла я мимо Колонного зала и встретила там свою подругу по рабфаку, рассказала ей, что провалилась в Малый театр. Она говорит: «А ты попробуй в Вахтанговский театр». Я тогда даже не знала, что это такое, что за театр. Жила на Тверской, кроме МХАТа, Большого и Малого театров ничего не знала. Когда я туда пришла, мне жутко не понравилась. Серое, мрачное здание, какие-то тяжёлые колонны. Нет лепнины и бархата, как в Малом. Что за театр? Толпа была чудовищная. Восемьдесят человек претендовали на одно место. Потолкавшись среди абитуриентов, я поняла, что не подойду, я была нарядно одетая барышня, с причёской. А там нужны были скромные комсомолки. Но я не растерялась: быстро надела белые парусиновые тапочки, начистила их зубным порошком, напендрила комсомольский значок и пошла. И очень хорошо пошла. И сразу прошла. Поступала с мамой Мишки Державина, артиста сегодня известного, из театра Сатиры. Она и я читали «Пожар» Пушкина. Она была хорошенькая невозможно. Ну, думаю, конечно, её возьмут – у неё был муж артист Вахтанговского театра. Но я прошла, а её не взяли. Недавно по каналу «Культура» была программа со мной, где я об этом вспоминала. Когда передача шла в эфире, я не видела, лежала в больнице. Вдруг раздаётся телефонный звонок, слышу в трубке: «Тётя Галя...» Думаю, какой же идиот меня так называет. Это звонил Мишка Державин. Такой благодарный он был за то воспоминание… В театральной студии училась плохо. Сразу в кого-то влюбилась, умирала от любви. Запомнила: первый урок был дикция, и я весь урок смотрела преподавательнице в рот. У неё были очень красивые зубы. Как потом выяснилось, вставные. Но мне тогда и в голову не приходило, что зубы могут быть вставные. Вот такая дурёха была. В студии нас было восемь человек, среди которых мой будущий муж Владимир Осенев, самый лучший ученик. Он потом стал ведущим артистом театра, получил звание народного. На третьем курсе у меня дело пошло, и, чудо, меня зачислили в труппу Вахтанговского театра. Как сейчас помню, прямо в приказе было написано следующее: «Надеемся, что Вы будете достойно нести высокое звание вахтанговца...» Сейчас это слово заболтали, а раньше его высоко ценили. «На сцене у меня случилось всё…» С той поры прошло столько, что страшно выговорить. Сегодня в театре не осталось ни одного человека, кто бы начинал ему служить ещё до начала войны. Одна я живу и служу ему. Театр у нас необыкновенный, замечательный, великий. Не побоюсь этого слова. Мне в этом году выпала честь получать «Хрустальную Турандот». Обычно в таких случаях говорят полную глупость: спасибо Господу Богу, маме и папе, партии и правительству. А мне в голову приходит только одно: на этой сцене у меня случилось всё. Я тут всё получила и всё потеряла. На этой сцене я стояла у гроба Бориса Щукина, а вот в этой ложе сидел Сталин. Я была общественница страшная. Дура, конечно, нужно было роли вырывать. Однажды меня спросили: «Вам, наверное, обидно, что роли не дают?» «Да Бог с вами, – ответила я, – я же стенгазету делаю...» Мне казалось, что это совершенно равноценно. Ведь я в театре была всем. Едва придя, организовала комсомольскую ячейку, она состояла из трёх человек, но мы были бесконечно идейные. Я много лет была редактором многотиражки, которая называлась «Вахтанговец», туда писали и Щукин, и Мансурова. Я ко всем приставала: попробуй не напиши. Меня оттуда выперли со страшным треском, я сделала грубейшую политическую ошибку, написав слово «коммюнике» с маленькой буквы. Боже, это было как контрреволюция. Меня за это честили в хвост и в гриву. Я, если хотите, не играла только главных ролей. На них меня не ставили. Страдала ли я от этого? Ну, наверное. Но никогда я не чувствовала себя в театре пятым лебедем справа. Я всегда кипела в эпицентре театральной жизни и всех наших страстей. В театре все массовки были мои, все групповки тоже были мои. Я вначале ходила в разряде хорошенькой барышни, потом перешла в ипостась крупного политического деятеля. До сих пор остаюсь заведующей труппой. Сейчас вот у меня полный ящик рецензий в связи со спектаклем «Пристань». Там я блеснула, без ложной скромности могу это сказать. В девяносто шесть лет блеснула… Сейчас вот худруком в Вахтанговский пришёл иностранец, красавец Римас Туминас и увидел во мне артистку. Поставил меня на им сооружённую пристань, и я поплыла. В спектакле «Пристань» у меня случился успех. И нет никакой актёрской зависти, что само по себе явление крайне редкое. Когда сыграла первый прогон, помню, ко мне бежит Серёжка Маковецкий и такие слова говорит, что повторять просто стыдно. Так хвалил, что я едва не поверила в свою гениальность. (Смеётся.) Сейчас я в театре окружена таким вниманием, что самой страшно становится. Думаю, что тут уважение к возрасту. Что в таком возрасте я ещё шевелю ногами и мозги сохранила. Сейчас «Пристань» срывает аплодисменты и крики «браво», и я шалею и не понимаю, что я там такого сделала, чтобы меня так принимать. Не та страна, не те люди Мне страшно вслух это произнести, но я в труппе Вахтанговского театра состою семьдесят четыре года. Первую роль, конечно, помню: изображала девку-воровку, которая прошмыгивала по сцене в полной темноте. Меня никто и не видел, но как я готовилась! Гримировалась! Помню, прошла по сцене и почувствовала себя настоящей героиней. Когда зашла к себе в грим-уборную – обомлела. У меня на столике лежала масса подарков. Мелочёвка. Но меня это потрясло, просто порвало. Я долгие десятилетия всем ребятам, кто впервые выходил на сцену, дарила подарки. Дарила до тех пор, пока один из молодых актёров не посмотрел на меня как на полную идиотку, когда я ему протянула книгу. Я в одну секунду всё поняла, что всё не то. Всё мимо. Того театра уже нет и не будет никогда. Это уже не та страна и не те люди… Те мои первые подарки я хранила долго, они для меня сделали очень много. Молчаливо сказав мне, как надо в театре жить. По этой сцене ходили мои боги, мои педагоги. Помню, моей дочке было уже лет пятнадцать, как меня однажды остановил в театре гениальный режиссёр Рубен Николаевич Симонов. Посмотрел на меня пристально плотоядным взглядом и глубокомысленно произнёс: «Галочка, как это я вас пропустил?..» Он был очень большой любитель хорошеньких женщин. Я от растерянности и смущения выпалила: «Рубен Николаевич, давайте хоть щас…» Этому диалогу были свидетели, и меня лет тридцать потом за это все дразнили в театре. Что есть в моём вахтанговском? Другие театры я не знаю, может, там есть лучшие спектакли, лучшие партнёры, но мне они неизвестны. Я только знаю, что здесь очень высокий нравственный уровень. Нас учили не только профессии, но и правильно жить. Жизнь же пишется набело, её надо проживать максимально достойно. Как-то, будучи барышней, я пристала к Рубену Николаевичу Симонову с вопросом: «А кто такой был Вахтангов, что вы на него все молитесь?» Он мне сказал так: «Мы были молодые, женились, дружили, ссорились, мирились, выпивали, увлекались… Театр никогда не был монастырём. Но Вахтангов привил нам особое отношение к театру и к жизни, привил необычайное чувство интеллигентности. Это у него было в крови, и он смог передать нам. Вот за это мы его помним и боготворим». Лет пять назад увидела, как один молодой артист пришёл босиком в театр. Я обалдела… Что было самое ужасное, я ничего ему не сказала. Не стала делать замечание и совестить его. Я понимала, что передо мной стоит уже совсем другое поколение, с другим отношением к театру. Он бы меня никогда не понял. В то время, когда в театре ещё жил дух Вахтангова, его бы выгнали через две минуты. Помню такой случай: где-то году в 1937-м мы собирались на гастроли в Киев, у нас была блестящая актриса, красавица Алла Казанская. Так вот, её не взяли на гастроли только за то, что она, играя в массовке и стоя на сцене чёрт знает как далеко, посмела выйти, не наложив на лицо тон. К ней повернулась одна наша важная артистка и сказала: «Как вы посмели выйти без тона?» Скандал был грандиозный. Хотя я считаю, что это ханжество чистой воды. Но так было. Никто бы в жизни не увидел, в тоне она или не в тоне. Но таковы были традиции, такова была дисциплина. Общая атмосфера такова была в театре. На сцене Ленин, а в ложе Сталин С одной стороны, наш театр обвиняли в конформизме. Попрекая тем, что встречать Новый год к нам приходила половина правительства. Думаю, что Симонов это делал осознанно, понимая, что иначе не выживешь. Товстоногову, например, некоторые пьесы не разрешали ставить, а нам позволяли. Рубен Николаевич был восточным хитрецом, он поставил «Стряпуху» Анатолия Сафронова. Интеллигенция была в шоке. Как?! Сафронова ставит?! Того, кто бил писателей, этого советского крикуна… Но Симонов сделал прекрасный спектакль. Смешной и очень яркий. Там, кстати, впервые прославилась Юля Борисова. Это был не конформизм, а умение выживать. Мы же первыми поставили в 1937 году спектакль «Человек с ружьём» по пьесе Погодина. Вы даже не можете представить, какой это был риск и какая смелость – чтобы на сцену выходил артист в образе Ленина. Сделано всё было замечательно! Когда он выходил, вы не можете себе представить, какая была реакция зала. Полуобморочная. Бог шёл по сцене! А в ложе сидел Сталин… Это сейчас Ленина исплевали и истоптали всего, а тогда это было нечто. Борис Щукин играл Ленина просто потрясающе! Был фантастический случай: Щукин гримировался в Ленина, а Рубен Симонов в Сталина, они потом в этом сложном гриме садились в машину и ехали выступать на концерты. И вот в ноябре 1937 года они в гриме ехали в машине с закрытыми шторками в Большой театр на торжественный вечер, посвящённый двадцатилетию советской власти. Автомобиль остановил милиционер и, заглянув в салон, упал в обморок. Какие они, мои Симоновы? Рубен Николаевич был невероятного таланта. И как режиссёр, и как артист. И как мужчина он был совершенно роскошный… Что касается Жени Симонова, то это был очень одарённый, прекрасный музыкант, писал дивные стихи, остроумия был просто невероятного. Но как режиссёр он был слабее отца. Он – более оперный, постановочный. Я бы так сказала. Вообще режиссура – это дар редчайший. Вот сегодня Римас Туминас. Я пришла к нему на первую репетицию, говорю: «Давайте разбирать текст». Он посмотрел на меня недоуменно и сказал: «Идите туда, а теперь идите на меня и говорите текст...» Это совсем уже другая школа. Михаил Ульянов страдал и болел Сегодня ругают Михаила Ульянова, дескать, при нём в театре был застой. Мне трудно говорить на эту тему. Он был мне очень близким человеком и очень хорошим человеком. Трудно быть объективной, но я попробую. Он замечательный артист и замечательный парень, но ему не хватало организационных моментов. Начал он на посту худрука очень бурно, он хотел сам быть режиссёром, поставил один спектакль – и... неудачно. Потом он дал клятву, что не будет больше ставить спектакли, что тоже очень сложно. Быть художественным руководителем театра и ничего не ставить… Он же должен вести театр, быть хотя бы на полкорпуса впереди всех. Миша стал приглашать других режиссёров, выяснилось, что это не есть хорошо. Все они тянули театр в разные стороны. Внутри труппы началось роптание, все хотели играть, но не у всех получалось. Он очень страдал от всего этого. Потом он сильно стал болеть, очень страдал от своей беспомощности. Министр культуры сказал ему: «Вы будете работать ровно столько, сколько сможете». Всё это по-человечески было очень трогательно, а вот с точки зрения профессии – не очень правильно. Если не знать изнутри всю анатомию, то можно сказать, что был застой в театре при Ульянове, но когда знаешь всё до микрона, то так говорить сложно. Дурак, и ничего не поделаешь Москва эпохи НЭПа? Это была красота. Рядом с Тверской, на которой мы жили, был Охотный ряд. Запомнила огромные мясные туши в магазинах, бочки с икрой. Меня больше всего интересовали дамы в роскошных шубах, в мехах. Я на них смотрела не отрываясь. Моя мама ходила в красной косынке, тужурке и всё это презирала. Как сейчас помню, как по Тверской мчались двухместные сани, в которых сидели молодые пары, ноги их были укрыты пологом из медвежьей шкуры. Кучер-лихач так гнал коней, аж снег выбрасывался из под копыт лошадей. Сани мчались к Яру, казалось, что они едут куда-то за Москву, в другую жизнь. Бориса Щукина тоже очень хорошо помню. Он репетировал «Городничего», совершенно потрясающе делал эту роль. Он был очень талантливый и очень занят профессией. А в остальном был обычный… Пришёл домой, лёг в постель и умер с книгой в руках: читал книгу Дидро «Парадокс об актёре». Какая шикарная смерть… После того как я это узнала, и до сего дня, ложась спать, я всё очень хорошо убираю. Никаких книг на ночь! Стараюсь уснуть только тогда, когда в доме полный порядок. Вдруг умру? И про меня скажут: какой у меня в доме беспорядок. Осудят ещё… Часто ведь как бывает – на сцене артист необыкновенный, а в жизни всё очень банально. Был такой мхатовский артист Туманов, я дружила с ним. Играл блистательно художника Гойю, необыкновенно красивый. Бабы просто с ума по нему сходили. Но в жизни он был полный дурак. Дурак, и ничего с этим не поделаешь. Николай Гриценко был актёр роскошный, разнообразный, я бы даже его назвала великим артистом. Его даже собственная мать не узнавала на сцене, так перевоплощался… Всё говорила: «А когда мой Колька выйдет?..» Я лучших артистов, чем Гриценко, не знала в жизни! Но когда он начинал где-то выступать, то нёс такую белиберду, что хотелось залезть под стол от стыда. Без конца женился, без конца разводился, жёны его вечно обирали. Жизнь закончил трагически, в сумасшедшем доме. Спился насмерть. Вообще артистов хороших много знала. Юра Яковлев – замечательный артист. Людмила Целиковская очень хорошая была артистка. В жизни совершенно не похожая на тот образ, за который её всегда принимали. Была очень умная, образованная, учила языки, всегда стремилась к знаниям. Юля Борисова? Очень сложная, очень закрытая. Вы бы у неё никогда в жизни не взяли интервью. Муж у неё был очень умный, чудный парень, он ей очень помог как артистке. Сделал ей первый толчок, и она блестяще пошла. Она сама таланта большого, от бездаря хоть растолкайся, толку не будет. Юля – человек очень принципиальный. Она была необыкновенная дочь, её мама сломала шейку бедра и попала в больницу, а Юля в это время играла спектакль. После первого акта ей сказали об этом, она сняла платье, хотела тут же лететь в больницу к матери и не играть второй акт. Еле уговорили. Когда она была молодая, ей дали чудную роль, она забеременела и решила рожать. Оставила роль и родила ребёнка. Да большинство актрис сделали бы пять абортов ради такой роли. Она никуда не ходит, не тусуется. Бережёт себя. Василий Лановой? Очень сложный господин, очень. Его называют нарцисс. Ну, наверное, имеет право – красавец, герой. Ну, ничего, живём, притёрлись друг к другу… Актёры – это необыкновенно сложные организмы. Даже для меня сложные, порой малопонятные. Ни про кого говорить не буду, про себя скажу. Я недавно двенадцать дней лежала в больнице, за эти двенадцать дней сыграла десять спектаклей. Из больницы каждый день возили на машине. Чувствовала себя жутко, через силу выходила из палаты, но, как только я выходила на сцену, у меня всё проходило и ничего не болело. Врачи меня выписали со словами: «Идите, ваше место на сцене...» Чёрт его знает, что такое сцена. Вокруг сцены много пафоса накручено. А ты после сцены приходишь домой, варишь суп и убираешь за ребёнком горшок. Моя дочка недавно вернулась из Италии, ездила туда с ВТО, с актёрами. Она театральный человек. Приехала и говорит, что актёры в отдельности дивные люди, но, когда они вместе, – это такая экзальтация, все на себя тянут одеяло, орут. Я прекрасно это понимаю. Очень мало естественных артистов. Надо иметь голову на плечах и к себе относиться максимально иронично. И не считать, что ты особый. Если успех захлестнёт, свет рампы ослепит, значит, ты последний дурак. Жизнь есть жизнь, а профессия – это профессия. Когда говорят, что «я сегодня играю Катерину, и не трогайте меня, я в образе», – это всё враньё собачье. Я в это не верю. Есть профессия, есть талант. Должно поднять, но потом главное – вовремя опуститься. Нужно по земле ходить. Это всё слова, как говорил Чехов. «Смерть мне нелюбопытна...» Как я отношусь к смерти? Ужасно. Мне это нелюбопытно. Я сейчас болею и много говорю о смерти, мне это очень неприятно. Мне совершенно неинтересно, что будет там, за чертой… Но, думаю, что это произойдёт уже скоро, я же знаю, сколько мне лет. И знаю, что человек не может жить вечно. Когда я говорю свой возраст в поликлинике, мне самой становится страшно, все шарахаются от этих цифр. В прошлом году летала в Грецию, пограничники обалдели, увидев мой паспорт. Мне это не доставляет удовольствия, я не кокетничаю своим возрастом. Никаких секретов долголетия не знаю. Я неправильно питаюсь, ни одного дня не занималась спортом. Но я никогда не курила и не пила. В застолье мне всегда нравились закуски, а не выпивка. Также и в любви. Больше любила не это самое, а всё, что вокруг этого самого… Жизнь за окном понимаю плохо и ругаю её. Сегодня разница между «ними» и «нами» становится всё больше и больше. И оппозицию нашу я не понимаю, они только орут, ничего не предлагают толкового и путного. Власть – это страшная штука. Когда тебе годами и десятилетиями никто не возражает, это ужасно. Человек теряет чувство реальности. Бог? По-моему, его нет. Я так воспитана. Мне кажется, что если бы он был, то не позволил бы такие чудовищные несправедливости. И не забирал бы раньше срока дивных людей, не оставлял бы на земле шпану и мерзавцев. У меня внучка очень верующая, меня осуждает за мой атеизм. А меня раздражает, что она ходит в церковь. Помню, хоронили мать Юли Борисовой, отпевали её в церкви, так во время обряда отпевания поп беспрерывно бранился с какой-то служкой. Ну какое после этого будет Царствие Небесное? Когда умер мой муж, я приняла решение: его останки кремировать. Ко мне прибежала Юля Борисова и стала меня ругать: «Что ты наделала? Вы же не встретитесь никогда!..» – с жаром убеждала меня она. Я на неё смотрела как на сумасшедшую. Ну, кто там встречался?! Да чёрт с ней, со смертью. Давай про жизнь! Чего от жизни хочу? Я сумасшедшая мать и хочу счастья своей дочке, внучке и правнукам. Всё банально. Вообще, я счастливая! Я была очень счастливая в браке, я не знала, что такое одиночество. Общалась с очень интересными людьми. Когда лежу в больнице, то некогда в туалет сходить, всё люди и люди идут. Проведывают. Разве это не счастье?! Чего себе хочется? Играть ещё хочу! К сожалению, хочу. Этот миг на сцене даёт в жизни всё! Адреналин даёт! Большего счастья, чем адреналин, придумать трудно. Так что я, нахалка, в свои девяносто семь хочу ещё адреналина. Хочу, и ничего с этим поделать не могу…
респект: http://www.chayka.org/node/5149 1 декабря 2012 г. Ольга Симонова-Партан: Вахтанговцы. Интервью Позвольте, Ольга, представить вас нашим читателям. Вы преподаете русский язык и литературу в одном из колледжей Бостона, являясь внучкой Рубена Николаевича и дочерью Евгения Рубеновича Симоновых. Ваша семья на сто процентов театральная: ваша мама, Валерия Николаевна Разинкова, была актрисой Вахтанговского театра. Я сказал: семья, хотя, судя по книге ваших воспоминаний «Ты права, Филумена!», семьи-то в обычном понимании поначалу и не было. Ну а что же тогда было? — Вы правы: семьи в традиционном смысле этого слова у меня в детстве никогда не было. Что было? Был двадцатидвухлетний роман моих родителей, двух творчески одаренных и страстных людей. Случилось так, что благодаря этому роману на свет появилась я, как раньше говорили, «незаконнорожденная». — А через несколько лет после вашего рождения ваш отец, Евгений Рубенович, вас удочерил и женился на вашей маме. Его первая семья к тому времени распалась? У вас есть братья или сестры по отцу? — Отец, действительно, меня удочерил и присвоил мне фамилию Симонова, когда мне исполнилось 7 лет — и надо было оформлять документы в школу и идти в первый класс. Официально он женился на моей маме и того позже, когда мне было уже 11 лет. У меня есть старший брат по отцу, Рубен. Его матерью (первой женой отца) была актриса театра Ленинского комсомола Маргарита Лифанова. Расставшись с моим отцом, Лифанова вышла замуж за знаменитого драматурга Алексея Арбузова. — Хорошо. Какие спектакли поставил Рубен Николаевич с участием вашей мамы? Как их принимала публика, была ли положительная пресса? — В спектаклях моего деда мама не была занята. Но она вводилась в некоторые уже поставленные им спектакли. — Сколько всего проработала Валерия Николаевна в Вахтанговском театре? Какие самые громкие спектакли театра прошли за это время? — В Вахтанговском театре мама проработала 5 лет. И поначалу ее карьера складывалась совсем неплохо. Она сразу же получила главную роль в пьесе греческого драматурга Севастикоглу «Ангела», где она играла бок о бок с Цецилией Мансуровой и Василием Лановым. Ставила спектакль ученица Евгения Багратионовича Вахтангова Александра Исааковна Ремизова. Что еще? Мама репетировала главную роль в нашумевшей тогда комедии «Дамы и гусары», но не смогла из-за беременности участвовать в этом спектакле. На ее роль была срочно введена Екатерина Райкина. Мамин бурный роман с моим женатым в ту пору отцом, а затем скандальное происшествие с Людмилой Максаковой, когда мама из ревности к отцу прилюдно ударила эту актрису по лицу, подорвали ее репутацию. Мой дед, Рубен Николаевич, вынужден был уволить ее из театра «за хулиганство и неэтичное поведение» в священных вахтанговских стенах. Думаю, что этим жестоким решительным поступком он надеялся отцовскую любовь к моей матери утихомирить. Дескать, с глаз долой — из сердца вон. Но не тут-то было!.. — Уйдя из Вахтанговского театра в Ермоловский, Валерия Николаевна стремилась вернуться в альма-матер, во главе которой стал ее муж — Евгений Рубенович. Вернуться не получилось. Тоже возникает вопрос: почему? — Я часто фантазирую: как бы сложились личные и творческие судьбы родителей, если бы они работали вместе как актриса и режиссер. Ведь есть же всем известные творческие союзы — Инна Чурикова и Глеб Панфилов, Алиса Фрейндлих и Игорь Владимиров, Вера Алентова и Владимир Меньшов. Думаю, отцу была необходима свобода. Уже после маминой смерти он признавался, что не хотел превращаться в подкаблучника: не хотел, чтобы она управляла театром! Ему казалось, что семейная и творческая жизнь несовместимы. Это было постоянным камнем преткновения в их отношениях. Мама была очень цельным человеком и мечтала стать большой драматической актрисой. Отца она до конца дней своих винила в том, что он ей в этом не помог. Надеюсь, что моя книга хотя бы частично дает ответ на ваш вопрос. Отец изначально выбрал форму романа-битвы, и театр Вахтангова был основным орудием нанесения все более и более глубоких ран. Отношения у них были сложнейшие... — М-да... В театре имени Вахтангова в одно время собралось целое созвездие замечательных актеров: Юлия Борисова, Николай Гриценко, Владимир Этуш, Вячеслав Шалевич, Людмила Максакова, Михаил Ульянов, Василий Лановой. Я помню спектакли того времени: «Варшавская мелодия», «Филумена Мартурано». Какие спектакли вы, Ольга, назвали бы еще? — Я выросла на «Принцессе Турандот», бессчетное количество раз смотрела «Конармию» по рассказам Бабеля в постановке деда, «Маленькие трагедии» Пушкина и старинные русские водевили в постановке отца и множество других спектаклей. Что касается спектаклей золотого века вахтанговской сцены — таких, как «Сирано де Бержерак», с моим дедом в главной роли», «Много шума из ничего», «Филумена Мартурано», «Лев Гурыч Синичкин» — эти спектакли я слушала на пластинках, поскольку все они были в свое время записаны на радио. Это совершенно ушедшая школа актерской игры! Поэтичность, элегантность, юмор, музыкальность речи, страстность и, главное, безупречный вахтанговский вкус — все это осталось в прошлом, в радиозаписях. Полагаю, вахтанговкий театр «золотого века» закончился с уходом из жизни учеников Евгения Багратионовича Вахтангова. Они-то и воспитали себе замену — всех вышеназванных вами вахтанговских звезд второго поколения. Беда в том, что большинство вахтанговских корифеев педагогикой особенно не интересовались. Их интересовали преимущественно их собственные карьеры. — С интригами в коллективе было все в порядке? Кто-то, не помню кто, утверждал, что без интриг нет настоящей театральной труппы... — Да, конечно же. Театральной труппы без интриг не бывает. И театр Вахтангова не был исключением. Мы об этом еще, наверное, поговорим. — Так давайте начнем сразу! Перестройка негативным образом сказалась на работе гремевшего в те времена театра: к власти откровенно, если не сказать беспардонно, рвался «маршал Советского Союза» Михаил Ульянов, а одним из главных его «толкателей» был «офицер-кавалерист» Василий Лановой. Евгений Рубенович Симонов был от должности главного режиссера театра отстранен. И что в итоге? Что-то я не припомню, чтобы публика принялась штурмовать театр, превратившийся из вахтанговского в «ульяновский» ... — Итак, на вахтанговском троне воцарился Михаил Ульянов. Отец до конца дней своих не смог смириться с потерей Вахтанговского театра и простить Михаилу Александровичу это предательство. Ведь во всех знаменитых постановках отца: «Город на Заре», «Иркутская история», «Антоний и Клеопатра» — главные роли играл именно Михаил Ульянов. Но отец и Ульянов были людьми совершенно различных социальных формаций. Отец — баловень судьбы, интеллигент, поэт, музыкант, сын знаменитого актера и режиссера Рубена Николаевича Симонова. Его мать, моя бабушка, Елена Михайловна Поливанова, принадлежала к славному и древнему дворянском роду. Ульянов был сибирским самородком, бесспорно, выдающимся артистом, но... продуктом системы. Отцовская аполитичность (ни он, ни мой дед, к слову сказать, никогда не были членами партии), его музыкальность, игра на рояле и чтение высокой поэзии вызывали у Ульянова неприятие и недоумение. Кому это все, дескать, нужно? Театру нужен социум! Поскольку в своей книге я подробно описала вахтанговский переворот перестроечного времени, не хочется сейчас вдаваться в подробности. Но скажу одно: в перестроечное время отец был катастрофически несовременен и бредил идеей поэтического театра Александра Блока и Марины Цветаевой. Он полагал, что должна произойти некая перестройка духа. Вот он и поставил спектакль «Три возраста Казановы», основанный на его собственной инсценировке пьес Марины Цветаевой. На том и погорел! Но как великолепно погорел — на идее поэтического театра — когда все вокруг вопили, разоблачали, бичевали, клеймили. Помните эти перестроечные времена? — Ну а кто же их, Ольга, не помнит?.. Михаил Александрович Ульянов, как все смертные, ушел из жизни; кто пришел на его место? В моей голове почему-то вертится фамилия Виктюка. Я ничего не напутал? — Роман Григорьевич Виктюк поставил несколько спектаклей на сцене театра имени Вахтангова, но до руководства театром его не допустили: слишком чуждый, считалось, вахтанговкой эстетике вкус! После кончины Ульянова художественным руководителем театра был назначен литовский режиссер Римас Туминас. Это было, подчеркиваю, именно назначение министерства культуры! Старики-вахтанговцы вынуждены были принять это решение. — Он по сей день руководит театром? — Надо отдать должное Римасу Туминасу — театр имени Вахтангова стал сейчас необычайно популярен, на некоторые спектакли попасть просто невозможно. Мне часто задают в Москве вопрос: считаю ли я искусство Туминаса вахтанговским искусством. Я пытаюсь увильнуть от ответа — любыми путями (смеется). Потому как однозначно ответить на него очень сложно. Согласитесь, эпоха сейчас совершено иная! Главенствуют гламур, дурновкусие и попса. Театр во все времена — отражение эпохи. Вахтанговский театр его золотой поры, являлся, с моей точки зрения, последним островком модернисткой эстетики. Об этом мало пишут. Вообще, история этого театра, как это ни странно, мало изучена. Вернусь к Туминасу. Он очень талантливый режиссер, но он, выражаясь языком самих стариков-вахтанговцев — чужестранец. И для меня его постановки русской классики — чужестранны! Умом я все понимаю: профессионально, талантливо, все подчинено воле режиссера. Но... Меня лично интерпретации-прочтения Римасом Туминасом величайших творений русской культуры (таких, как гоголевский «Ревизор», лермонтовский «Маскарад», чеховский «Дядя Ваня» и так далее) — совершенно не трогают! Более того, иногда мне кажется, что это насилие над русской классикой... — Ух вы какая, Ольга! Мамин, видать, характер!.. Несколько слов о себе: какое образование вы получили, когда задумали написать книгу воспоминаний о родителях и других вахтанговцах? Я не спрашиваю, сколько времени ушло на книгу, мой вопрос, извините, таков: сколько слез вы пролили над ней? — Во время работы над книгой, я, конечно же, переосмыслила многое, взглянула по-иному на отношения родителей и, поставив последнюю точку, перестала наконец-то быть их «деточкой». Я повзрослела в самом серьезном смысле этого слова. Работа над книгой заняла у меня четыре года. Это было удивительное время! Я совершила прорыв к самой себе. После долгих лет овладевания новым языком, новой профессией я была движима необходимостью писать докторскую диссертацию и публиковать культурологические статьи по-английски. Когда я написала первую главу-увертюру, во мне какой-то шлюз отрылся и хлынул русский язык — язык моей души. Думаю, что постоянное преподавание и перечитывание русских классических произведений, во многом повлияло на мой стиль. Слез над этой книгой я пролила море! Но это были светлые, очищающие душу слезы. — Вы ведь встречались со, слава Богу, ныне живыми участниками тех событий, брали у них интервью. У кого именно? Ваши впечатления о собеседниках. — Во время работы над книгой я дважды ездила в Москву с диктофоном и брала интервью у старшего поколения вахтанговцев. Вначале я встретилась с Юрием Петровичем Любимовым, его представлять не надо, и старейшей актрисой театра Вахтангова Аллой Казанской. Казанская, к сожалению, умерла через три недели после интервью. Она была безумно влюблена в моего деда еще совсем девочкой. На моих глазах прошел их четырехлетний роман... Интервью с Любимовым тоже незабываемо. Какая память, какая острота восприятия! Он вспоминал и играл для меня всех, о ком говорил: о моем деде, Охлопкове, Алексее Диком, Целиковской, Мансуровой — все они как будто находились в одной комнате с нами! Любимов ведь, прежде всего, великолепный актер! Потом я встречалась с Вячеславом Шалевичем, однокурсником моей мамы, Василием Лановым, человеком, «свергнувшим» отца. Встреча с Людмилой Петровной Максаковой тоже была интересной. Она великодушно простила мою маму!.. В стариках-вахтанговцах до сих пор остался удивительный юмор, задор, какая-то неповторимая вахтанговская легкость, хотя многим из них ох как нелегко приходится в новых, капиталистических условиях. Я же всех их знаю с детства. Но встречи с ними уже на другом этапе жизненного пути — совершенно другое дело. Во мне одновременно были перемешаны чувства и эмоции дочери и чисто профессиональный интерес американского слависта-культуролога, ведь моя специализация — русское исполнительское искусство. А актеры, как известно, и за кулисами не перестают играть. Было не просто уловить грань между теат-ром и жизнью. — Да, «вся наша жизнь — игра...» Как и когда вы оказались в Америке? Кто ваш муж, есть ли у вас дети? — В Америке я живу с 1990 года — вышла замуж за американца-бостонца. Мы женаты уже 23 года, у меня трое детей. Дочь Анастасия (от первого брака с актером театра Вахтангова и моим однофамильцем Владимиром Симоновом) и два сына: Александр и Николай от второго брака, 14 и 12 лет. Я уже бабушка — у моей дочери двое детей. У меня большая многонациональная семья эпохи глобализации: в доме звучит русская, английская и датская речь, поскольку мой зять датчанин. Но, находясь в предместье Бостона, Бруклайне, живем мы все же по-старомосковски: в 10 минутах ходьбы друг от друга, постоянно ходим друг в другу в гости на ужин, мы очень близки. — Несколько слов о том, с чего мы начали: с преподавания вами русского языка и литературы в одном из колледжей Бостона. В чем «фишка» преподавания русского языка иностранцам? — Мое первое образование — актерское. Я закончила театральное училище имени Щукина. Оказавшись в Америке, я решила пойти учиться в аспирантуру и овладеть новой профессией. У меня есть докторская степень (то, что здесь называется PhD) из Браунского университета, где я училась на кафедре славистики. Я преподаю русскую культуру, литературу и русский язык в католическом колледже Святого Креста (College of the Holy Cross) в Вустере — это 50 минут от Бостона. С гордостью должна признать, что наша русская программа процветает. В чем «фишка»? В энтузиазме, энергии и творческом подходе к преподаванию. Конечно же, мне лично очень помогает в этом мое театральное образование. У нас есть наша собственная, недавно созданная мною и моими коллегами программа в Москве, при Российском государственном гуманитарном университете. Вот уже два с половиной года наши студенты ездят в Москву на летнюю программу интенсивного изучения русского языка. Я, со своей стороны, организую им в Москве обширную культурную программу — вожу их в театры, музеи и тому подобное. Это очень обогащает студентов. Они влюбляются в русскую культуру и многие хотят бывать в Москве еще и еще. — Вернемся, Ольга, к вашей книге. Она считается одной из лучших в мемуарной литературе двух последних лет. Мне особенно врезался в память эпизод, в котором Анастас Иванович Микоян спас от верной гибели вашего деда... — Я часто задаю себе вопрос: как удалось театру имени Вахтангова во главе с моим дедом уцелеть во времена сталинского террора? Официальные источники не дают правдивой информации. Многое становится понятно именно из историй, которые передавались из уста в уста в том или ином кругу. Согласно семейным легендам, у моего деда, Рубена Николаевича Симонова, и, конечно же, у театра имени Вахтангова был влиятельный покровитель в Кремле — Анастас Иванович Микоян. Он, действительно, был защитником многих известных армян. По рассказам отца и по воспоминаниям вышеупомянутой Аллы Казанской, Микоян часто звонил моему деду и говорил: куда ему можно идти, а куда категорически нет, что предпринимать, а что — нет. История с отменой поездки в Минск со знаменитым еврейским актером и режиссером Соломоном Михоэлсом заслуживает особого внимания. Рубен Николаевич относился к Михоэлсу с большим почтением и в 1948 году собирался ехать с ним в командировку в Минск по делам Комитета по сталинским премиям. Так вот, незадолго, чуть ли не накануне отъезда, Микоян позвонил моему деду среди ночи и сказал буквально следущее: «Рубен, не смей ехать в Минск. Заболей, исчезни...» и, ничего не объясняя, повесил трубку. Дед был страшно расстроен, но не решился перечить Микояну. Как известно, на Михоэлса было совершено покушение — его переехал грузовик, и критик Голубов, поехавший с ним в командировку, тоже погиб под колесами грузовика. (Согласно другой, более достоверной версии, обоих сначала убили, а уж потом, для большей, по гебистским понятиям, достоверности «положили» под грузовик. — В.Н.) Рубен Николаевич был глубоко потрясен случившимся и, думаю, испытывал по отношению к Микояну огромное чувство благодарности.
респект: http://www.echo.msk.ru/programs/kazino/899471-echo/ 17.06.2012 Книжное казино : Книга "Ты права, Филумена! Вахтанговцы за кулисами театра" ....К. ЛАРИНА: А в гостях у нас сегодня Ольга Симонова-Партан. Здравствуйте, Ольга. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Здравствуйте К. ЛАРИНА: Автор книги, которую я держу в руках, «Ты права, Филумена! Вахтанговцы за кулисами театра». Сразу объясним, Ольга Симонова-Партан является внучкой выдающегося актера и режиссера Рубена Николаевича Симонова – это я читаю аннотацию к книжке, – дочь известного режиссера Евгения Рубеновича Симонова. Понятно, что это за династия Симоновская. ...К. ЛАРИНА: Я задаю первый вопрос для наших слушателей, которые будут на смс отвечать. Назовите фамилию выдающегося актера Театра имени Вахтангова, первого исполнителя роли Ленина в советских фильмах... Оля, вы давно были в театре Вахтангова? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Я была в театре Вахтангова позавчера, до сих пор переживаю величайшее потрясение. Я видела спектакль, премьеру «Анна Каренина», пластический спектакль. Я так рада, что я могу начать с положительной ноты о театре Вахтангова. Спектакль поставлен хореографом и режиссером Анжеликой Холиной. И я не ожидала, это было величайшее потрясение, которое я до сих пор переживаю. По-моему, лучшая адаптация когда бы то ни было «Анны Карениной», будь то на экранах кино или в театре. К. ЛАРИНА: Вахтанговский спектакль? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Не уверена. Но превосходный. Не говоря ни слова, они настолько выявили структуру романа. Поскольку я преподаю бесконечно, я была невероятно счастлива увидеть своего в прошлом однокурсника Евгения Князева, который предстал передо мной на сцене как Мозжухин в немом кино. Он играет Каренина. К. ЛАРИНА: А почему вы не являетесь звездой Вахтанговского театра? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Не сложилось. Папа в театр не взял. Специфическая внешность, как говорили в Щукинском училище, с яркими национальными признаками. К. ЛАРИНА: А как же Мансурова? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Тогда была другая эпоха, были другие эталоны красоты. Это все-таки был еще модернистский период истории Вахтанговского театра. А если говорить очень серьезно, аналитически, то думаю, если у человека есть настоящий дар, то он его куда-то ведет. К. ЛАРИНА: Вот он, этот дар. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Я себя нашла, может быть, в результате на старости лет. К. ЛАРИНА: Да ладно говорить страшные слова. М. ПЕШКОВА: Еще в четверг Владимир Кочетов (фамилия неразборчиво), редактор этой книги, мне говорил: «Вот сегодня будет сигнальный экземпляр». Я ему сказала: «Это наш гость, мы очень хотим говорить об этой книге, хотим говорить об Ольге и о театре». К. ЛАРИНА: Оля, вы решили написать свою историю Вахтанговского театра? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. Это очень интересный вопрос вы мне задаете. Для меня была большая честь придти к вам. Я слушаю ваше радио постоянно из-за океана нажимом на айпад каждое утро, готовясь на работу, чтобы студентов информировать, что произошло. И студентов заставляю иногда послушать хороший русский язык. С точки зрения книги, она, так случилось, выходит в юбилей театра, в год 90-летия. Пожалуй, основная попытка моя была – вернуть отца театральной русской культуры и русской интеллигенции как трагическую личность, личность совершенно не понятную, забытую, вернуть его как поэта и поэта трагического. Потому что я считаю, что он пострадал вовсе не потому, что пишут официально в Интернете и на сайтах театра, что он не соответствовал перестройке. Он считал, что перестройка – это поэтический театр, и если перестраиваться, то нужно ставить Блока, Цветаеву и Маяковского. Вот это была его перестройка. И на этом он и погорел. И плюс, конечно, написать, что его трагедия в перестроечные годы состояла в потере его прекрасной дамы и показать его как человека, влюбленного в мою маму 22 года. Вся история – это 22-летний очень страстный и драматический роман между моими родителями. Моя мама была второй и последней женой отца. Попытка переосмыслить скорее его роль. Я не хочу ни в коей мере замахнуться на всю историю театра. У меня есть глава о Вахтангове, но Вахтангов прекрасно уже переосмыслен Владиславом Ивановым, который издал первую книгу о студии «Габима», потом замечательный двухтомник, здесь ему нет равных. С моей точки зрения западного слависта и культуролога, история самого театра – это, конечно, непаханое поле, и она не понята, и она дифирамбна, и она неправдива. К. ЛАРИНА: Например? Самые распространенные мифы, которые не соответствуют действительности, или стереотипы оставшиеся. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Мне кажется, что сама идея фантастического реализма и что театр Вахтангова… Я думаю, что когда был жив мой дед и когда в театре Вахтангова еще играли – опять же буду сейчас говорить чисто свои концепции, выработанные годами… Есть такое, что это театр радости, это театр счастья. Я считаю, что прежде всего Вахтангов нес трансцендентальную театральность. То, что меня больше всего интересует в ранних постановках, это как в советское время вахтанговцы все-таки доносили этот уход в иные миры, эту трансцендентальность фантастического реализма. И сам термин тоже очень неверно интерпретирован. Потому что для того чтобы как бы защитить имя Вахтангова от рьяных советских театроведов, часто говорили именно о роли фантазии, о его связи со Станиславским. У меня есть мои концепции, которые я во многом переплетаю и черпаю из того, что пишет Владислав Иванов, которого я лично не знала, когда прочитала его книга о студии «Габима». Я просто с радостью узнала Вахтангова своего детства, неофициального Вахтангова, о котором мне говорили всегда. Наверняка существуют очень страшные и потрясающие архивы театра, архивы заседаний. Мне это очень интересно – как они балансировали, как они сумели уцелеть, какой ценой, что они говорили между собой, чтобы уцелеть. Мне кажется, есть очень много таких вещей. К. ЛАРИНА: Уже пришла первая порция победителей, которые вспомнили имя выдающегося актера Бориса Щукина. Его имя зафиксировано в качестве таблички в названии театрального училища, которое заканчивала наша гостья. ОБЪЯВЛЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ. Следующий вопрос на смс. Назовите, пожалуйста, фамилию скульптора, создателя фонтана «Принцесса Турандот», расположенного у входа в Вахтанговский театр. Это уже новейшая история, поэтому здесь тоже легко справитесь. Про отца следующий вопрос, Ольга, к вам. Вы сказали про трагизм фигуры Евгения Рубеновича Симонова. А если это можно сформулировать в нескольких предложениях, как бы вы это определили? Достаточно успешная история: когда он руководил театром, театр был полон всегда. Там были свои проблемы, поскольку время еще советское, как вы сами сейчас говорили про другое время, но оно в этом смысле мало изменилось, время, в котором мы уже жили, существовали как студенты. Надо было выполнять некие условия, надо было договор некий выполнять с дьяволом под названием власть советская. Но получалось, у него получалось. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Когда я говорю о его трагедии, я имею в виду то, о чем я много пишу в книге, именно уход моей мамы в очень раннем возрасте в 80-м году и его изгнание из театра. Это как раз та страница, которую вахтанговцы всячески пытаются просто забыть. К. ЛАРИНА: Как это произошло? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Евгений Рубенович был вынужден уйти. Мне очень интересны все эти эвфемизмы. Как вы понимаете, я читаю всё, что выходит, просто в силу своей профессии. Это произошло в 80-м году, это был очень страшный дворцовый переворот и заговор. И трагедия отца состояла, конечно, именно в том – я об этом много пишу в книге, – что он был русский интеллигент и полукровка. Мой дедушка был восточный правитель, он держал всё время всех под контролем, его вельможи всегда играли короля, он был настоящий восточный правитель. Мой отец был полукровка и был воспитан своей матерью дворянкой, он был очень мягкий и деликатный человек. И к 87 году эта революционная ситуация состоялась, потому что, действительно, верхи не могли, низы не хотели жить по-старому. Мой отец этого совершенно этого не почувствовал. Он настолько легко уходил буквально в астрал – я не боюсь этого слова, – музицируя и выпивая бокал шампанского за бокалом, что он абсолютно не понимал, что происходит в театре и, к сожалению, был окружен людьми, которые не считали нужным ему об этом говорить. Это произошло для него совершенно неожиданно. Это дело не моей обиды – прошло слишком много лет, – мне очень интересно вскрыть всю эту историю как некий уходящий слой русской интеллигенции, которая совершенно никак не соответствовала… К. ЛАРИНА: А вы там называете участников заговора? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. К. ЛАРИНА: Они все работают в театре до сих пор? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. Кто-то работает в театре, кого-то уже не стало. К. ЛАРИНА: Известно там о вашей книжке? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Я сообщила, конечно. К. ЛАРИНА: Что говорят люди? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Не знаю, что говорят люди. Я выражаю благодарность всем, потому что я интервьюировала многих вахтанговцев. К. ЛАРИНА: Т.е. там есть участники. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. Я интервьюировала многих вахтанговцев для этой книги, потому что мне очень хотелось создать многоголосицу. Что говорят в театре, я действительно не знаю, потому что первоначально пять глав из книги были опубликованы в 11-м номере журнала «Знамя». Это тоже для меня была большая неожиданность. Я счастлива и благодарна, это для меня была большая честь. Как я слушаю «Эхо Москвы», так я читаю журнал «Знамя». Я слышала нелицеприятные отзывы. Для многих это будет больно, но мне казалось, что это необходимо сделать, и я старалась это сделать как можно объективно: и как дочь, и как человек, получивший определенное образование. Я считала, что в данный момент у меня есть инструмент, чтобы сказать о том, о чем я хочу сказать. И главное – книга основана на моем семейном, личном архиве. Потому что я вывезла в США полностью весь существующий архив, который моя мама не сожгла, кое-что она не сожгла в порывах ревности. Вот то, что она не сожгла, я вывезла, но прикоснуться к нему не могла в силу того, что это было невыносимо больно мне. Я писала книгу 4 года. И именно этот архив я опубликовала, когда я более-менее поняла всю структуру и канву, я поняла, что интересна эта книга будет калейдоскопностью и многоголосицей. Нельзя, чтобы всё время шел голос Ольги, которая сидит и ностальгирует у себя в Бостоне. Нет, я приехала, в два присеста собрала интервью: у Юрия Петровича Любимова, это было потрясающее интервью, потому что в течение двух с половиной часов он проиграл передо мной всю жизнь моего деда и трагедию моего отца, у Аллы Александровны Казанской, которая дала мне интервью буквально за три недели до смерти, у которой был роман с моим дедом 4 года во времена сталинского террора, это было очень интересно, и у таких звезд, как Василий Семенович Лановой, Людмила Васильевна Максакова, у представителей молодого поколения – у Елены Сотниковой, Евгения Князева, которые были учениками моего отца, и у Вячеслава Шалевича, который был однокурсником моей мамы и знал ее строптивый, неуемный нрав. Поэтому я, конечно, пыталась создать многоголосицу. Но как может быть объективна дочь? Я пыталась балансировать. К. ЛАРИНА: А вы в то время учились в Щукинском училище, когда развивалась вся эта драма? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Я тогда уже работала в ефремовском МХАТе и тоже совершенно этого не ожидала. Я всё равно считаю, что это было, конечно, начало конца моего отца. Но советская власть в то время к нему отнеслась очень бережно, куда более бережно, чем его коллеги. И он стал в Театре дружбы народов. Плюс его спасением был театр, находящийся недалеко от вас, Театр Рубена Симонова, в основе которого были его студенты, которые его обожали. И когда он умирал в больнице, он мне говорил, что они ему посылают письма, где всё письмо зацеловано разноцветной помадой. Для моего отца, большого любителя женщин, это были прекрасные письма. ...К. ЛАРИНА: Продолжаем программу «Книжное казино». Сегодня у нас призы от издательства «ПРОЗАиК». Главная книга, которую мы представляем, – «Ты права, Филумена! Вахтанговцы за кулисами театра». Это альтернативная история Театра Вахтангова от Ольги Симоновой-Партан. Пока шли новости, я смотрела книжку, увидела, какой потрясающей красоты мама была у Ольги. Она актрисой успела поработать, да? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да, она была сначала в театре Вахтангова, потом она долго работала в театре Ермоловой, до самой смерти, у Андреева. К. ЛАРИНА: Здесь большая часть книги основана как раз на маминых дневниках, совершенно пронзительных и очень искренних, которые явно не писались для публикации. И это тоже надо иметь мужество – такие интимные вещи публиковать. Просто молодец. Я вижу здесь очень много стихов отца. Какие-то нереализованные таланты. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Когда я все-таки заставила себя начать работать с этим архивом, я просто подумала о том, насколько он литературен, с точки зрения качества. Я надеюсь, что я отношусь к этому не только как дочь. Я решила, что это необходимо вернуть. Я долгое время не могла найти форму. Потому что моя первоначальная идея была - может быть, не надо называть вещи своими именами, может быть, нужно под какими-то вымышленными именами. Но потом я поняла: тогда каким же образом я буду всё это публиковать? Поэтому я решила, что все-таки нужно называть вещи своими именами, потому что иначе это будет какая-то приглаженность. Поэтому меня привлекли литературные качества и уровень вот исповедальности маминых дневников. Плюс несколько поэтических произведений, которые я здесь публикую. Некоторые стихи отца были опубликованы благодаря Вячеславу Анатольевичу Шалевичу в свое время, а некоторые лежали в моем архиве. Там есть большая поэма «Измена» и «Тоска», это два очень пронзительных стихотворения, которые лежали именно в этом архиве. Но сколько там было? Я думаю, что уцелела, может быть, одна пятая часть. Потому что мама сжигала. Каждый раз страдая из-за него, она сжигала, таким образом пытаясь избавиться от любви. К. ЛАРИНА: Когда вы принимали решение о публикации дневников, вы как-то отбирали, что стоит, а что нет? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Безусловно. Мне казалось, что есть какие-то письма в последней главе «Земное примирение», когда моя мама умирающая уезжает лечиться в Киев доморощенными способами, как любят лечиться в России, и отец ее провожает на вокзале, и когда после 22 лет страданий она мне пишет: «Я поняла наконец, что из-за того, что он заплакал, я могу теперь любить его как прежде». Я считала, что есть какие-то письма, которые должны идти целиком. Наверное, я неправильно сказала. Я некоторые вещи убирала, которые, как мне казалось, не входили в канву. Я решила с самого начала их романа анализировать всё до конца. И у меня оказалось достаточно материалов. Всё это шло на документальных материалах, воспоминаниях, плюс, конечно, мои детские воспоминания, как я видела весь этот роман-битву. Книга начинается с Тютчева: «Любовь, любовь – гласит преданье». Отец всегда говорил мне, что любовь – это битва, что если это благоденствие, то это никак не любовь. Как маленький ребенок, маленькая девочка пытается балансировать между этими двумя людьми, которых она обожает, пытаться не потерять любовь. Но я большой дипломат, я должна вам сказать, не в этой книжке, а вообще в жизни, особенно в американской. К. ЛАРИНА: Вы понимали, Оля, своим детским взглядом, что это любовь? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. Моя мама мне говорила: «Олечка, мы опять с папой поругались, но ты родилась от любви». Видимо, это было заложено. Я очень страдала. Они долго были не женаты, до 10 лет. А я такой человек, я люблю, чтобы всё было как у людей. К. ЛАРИНА: Т.е. вы уже были. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да, я родилась незаконнорожденной. Когда они поженились в 10 лет, я считала это своей крупной победой. Я всегда говорила: ничего, здесь родители живут вместе, такая у них семья, а зато я от любви. Конечно, всё строится на сюжете пьесы Эдуардо де Филиппе. Я была рождена вопреки желанию отца, и вот эта битва двух самолюбий, мужского и женского… Я пишу в книге, что мне кажется, что мои родители всю жизнь разыгрывали передо мной этот спектакль, который в 56 году явился, по маминому определению, вершиной отцовского мастерства. Довольно страшно начать с вершины, как вы понимаете. Там играл Рубен Николаевич Симонов, мой дед, Цецилия Львовна Мансурова. Я пишу о том, как они всё время передо мной разыгрывали этот спектакль, что мама могла, например, вытащить деньги из бумажника, и потом папа ей закричал бы – ты воровка, я держал в доме воровку, ты чудовище. Это всё были слова Рубена Николаевича… К. ЛАРИНА: Как пьеса, действительно. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: А она деньги возвращала. Ей важно было услышать. Мансурова и Рубен Николаевич Симонов в этих отзвуках моего детства были представлены передо мной. Моя мама, конечно, считала себя трагически не состоявшейся актрисой, но с отцом она переиграла все роли мирового и русского репертуара. К. ЛАРИНА: Когда вы уезжали, родители были живы? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Мама умерла, когда мне было 19 лет, в 80-м году. А уехала окончательно я в 90-м. Отец был жив. К. ЛАРИНА: Как он к этому отнесся? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Он совершенно не понимал, как можно уехать. Муж мой ему нравился. Но это была не битва, поэтому он не знал, как к этому отнестись. Он недоумевал, как можно жить мирно: неужели моя дочь на это способна? А поскольку я замужем уже 22 года, это вопреки Евгению Рубеновичу всё. Диалог с ними не заканчивается. Они стояли передо мной с какой-то кристальной ясностью, как я пишу в самом начале, это было какое-то требование, это был мощнейший зов крови. В то время как живя в Америке, я абсолютно убрала свою фамилию Симонова и пыталась состояться как Ольга Партан, пыталась состояться в английской среде, действительно ничего по-русски не писала. Вдруг то, что я, видимо, блокировала, потребовало выхода. К. ЛАРИНА: Театр Вахтангова для вас больше болевая точка или ностальгическая? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: В данный момент ностальгическая. Я считаю, что театр в порядке, пришел прекрасный, очень одаренный режиссер. Вахтанговский ли это театр, это совсем другое дело. Но и тут у меня есть концепция. Потому что я считаю, что Вахтанговский театр золотого века, пожалуй, уже шел к своему закату в момент смерти моего деда. Мне кажется, что вахтанговская эстетика, эстетика в основе своей чисто модернистская, постановки Вахтангова были скорее последними аккордами эпохи модернизма, нежели какими-то революционными спектаклями, это абсурд – считать их революционными спектаклями. Поэтому естественно, что сейчас происходит что-то другое. Но вернусь опять к «Анне Карениной». Вкусово это сделано грандиозно. К. ЛАРИНА: Надо посмотреть, я еще не видела. Это не первый спектакль Холиной, она ставила там «Берег женщин». О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Вы меня спрашиваете, вахтанговский ли спектакль. Думаю, что нет. Но вкусово это сделано эстетически великолепно, безупречно, кристально. Если это вкусово хорошо, то это считается вахтанговским. Мне кажется, всё равно театр должен умирать, потом возрождаться в каких-то новых формах. К. ЛАРИНА: А ваша прошлая актерская жизнь, она каким-то образом участвует в вашей сегодняшней жизни? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: В преподавании, конечно, я не то что актриса, я клоунесса как преподаватель. Конечно, театральное образование помогло мне и выучить язык, и существовать в университетской среде, потому что я имею право преподавать так, как я преподаю: она вот такая экзотичная, экзальтированная Ольга Партан… Конечно, актерская профессия помогает невероятно, даже в преподавании русского языка. Я не говорю о курсах по драме и кино, даже в преподавании русского языка. К. ЛАРИНА: Эмоция. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Эмоция, юмор, чувство партнера, атмосферы на уроке. Я чувствую, что они начинают засыпать, сразу начинаю их развлекать какими-то отцовскими байками. Актерская профессия, по-моему, незаменима в любой области. К. ЛАРИНА: Каждый высокий профессионал должен быть немного артистом. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Да. К. ЛАРИНА: Товарищи, давайте мы уже приступим к розыгрышу суперпризов по телефону прямого эфира 363-36-59. Мы разыгрываем полный комплект книг. Конечно, книга «Ты права, Филумена», а также… М. ПЕШКОВА: «На Молдаванке музыка играет» Александра Сидорова, Евгений Леонов «Давай поговорим», «Война» - здесь говорят немецкие и российские писатели. К. ЛАРИНА: Вопрос по телефону. Сколько редакций претерпел легендарный спектакль «Принцесса Турандот». Если вы скажете режиссеров, которые ставили эти спектакли, это будет просто счастье. Но мы не требуем невозможного. Скажите, сколько было редакций, учитывая первую, естественно. Второй вопрос. От постановки какой пьесы ведет официальное летоисчисление Театр имени Вахтангова? Если бы это была «Принцесса Турандот», мы бы этот вопрос вам не задавали, это немножко посложнее. Выбирайте любой вопрос и отвечайте по телефону 363-36-59. Алло, здравствуйте. СЛУШАТЕЛЬ1: Здравствуйте. Четыре редакции, если первую считать. К. ЛАРИНА: Нет, не четыре. СЛУШАТЕЛЬ1: Считая первую, это 30-е годы, 60-е и начало 90-х. Получается четыре. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Три. К. ЛАРИНА: Давайте тогда скажем режиссеров. Первая редакция чья? СЛУШАТЕЛЬ1: Рубен Николаевич Симонов в 60-х годах. К. ЛАРИНА: Правильно, 63-й год. А 90-е? СЛУШАТЕЛЬ1: Я не помню. К. ЛАРИНА: Гарри Черняховский. Общими усилиями мы с вами вместе ответили на этот вопрос. Как вас зовут? СЛУШАТЕЛЬ1: Наталья. К. ЛАРИНА: Большое спасибо. Второй вопрос – пьеса, с которой начался театр Вахтангова. Здравствуйте. СЛУШАТЕЛЬ2: Здравствуйте. Это пьеса Бориса Зайцева «Усадьба Ланиных» О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Летоисчисление ведется не с нее. Подсказка – сейчас было 90-летие. К. ЛАРИНА: Больше не говорите. Давайте попробуем еще. 363-36-59. Вещь известная, спектакль известный. В каждом театре есть своя «Синяя птица» – вот так я подскажу. Здравствуйте. СЛУШАТЕЛЬ3: Здравствуйте. Это пьеса Мориса Метерлинка «Чудо святого Антония». К. ЛАРИНА: Браво. Это кто говорит? СЛУШАТЕЛЬ3: Артем. К. ЛАРИНА: Конечно, Артем, он всё знает. Молодец, Артем, ответ верный. «Чудо святого Антония», 1921 год. Я хочу теперь прочесть имена наших победителей, которые правильно ответили про «Лолиту», она впервые была издана во Франции. ОБЪЯВЛЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ. Мы должны уже заканчивать программу. Оля, какие-то планы творческие раскройте, это же только начало большого писательского пути. Это первая ваша книжка? О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Первая. До этого был опубликован только один рассказ, который называется «Продюсер де Ниро», он был опубликован в нью-йоркском русскоязычном журнале. Сейчас по-русски пишу сборник рассказов, связанных между собой, который называется «Фантазии нового и старого света», всё основано на «Шинели» Гоголя. То, что я наблюдаю в американской жизни и истории, похожие на гоголевскую «Шинель» в русской жизни, фантазии, то, о чем мечтают в Америке и в России. К. ЛАРИНА: Можно сказать, что мы нашу следующую встречу в программе «Книжное казино» уже запланировали с выходом новой книги. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Спасибо. М. ПЕШКОВА: Не только в «Книжном казино» будет звучать голос Ольги, но и в программе «Непрошедшее время» через некоторое время. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Спасибо. К. ЛАРИНА: Спасибо вам огромное. Будем читать вашу книжку. Ольга Симонова-Партан – сегодняшняя гостья. Еще раз повторю, книга называется «Ты права, Филумена! Вахтанговцы за кулисами театра», на обложке Симонов и Валерия Николаевна Разинкова, замечательная актриса, супруга и Олина мама. Так что эту книгу не пропустите, прочтите. О. СИМОНОВА-ПАРТАН: Большое спасибо.
респект: http://www.jewish.ru/culture/press/2008/08/news994265551.php 01.08.2008 Дочь Райкина ...— Екатерина Аркадьевна, расскажите, как получилось, что в свои 12 лет вы уже вышли на сцену такого солидного театра, как Вахтанговский? — С моим дебютом в Вахтанговском связана интересная история. Такое неожиданное, счастливое стечение обстоятельств. Родители возвращались в Ленинград в поезде вместе со знаменитым режиссером и театральным художником Николаем Павловичем Акимовым. Он зашел к ним в купе и сказал, что сейчас на гастроли в Питер приезжает Вахтанговский театр и в спектакль «Отверженные» им срочно нужна Козетта, потому что девочку, играющую эту роль, родители не отпустили на гастроли. Был уже сентябрь, началась школа и так далее. «Вы случайно не отдадите Катю в спектакль?» — поинтересовался Акимов. Папа говорит: «Давайте у нее спросим...». Ну и, как только они приехали и у меня спросили, я тут же помчалась на репетицию. С этого момента судьба моя, можно сказать, решилась, я завязла в театре на всю жизнь. Когда через два года вахтанговцы опять приехали к нам с гастролями, я вновь играла в их «Отверженных», и Рубен Николаевич Симонов, тогдашний художественный руководитель театра, сказал: «Приезжай поступать в Москву, после чего мы возьмем тебя к себе, ты — наша». Пожалуй, с тех самых пор я ясно видела свою цель — именно Театр Вахтангова. Приехала в Москву, в 1955 году поступила в Щукинское и с первого курса играла в репертуарных спектаклях. Тогда была такая практика — привлекать студентов в массовки, маленькие эпизоды, поэтому на третьем курсе у меня уже были две главные роли... Вторая слева — Руфь Марковна, рядом ее сестра, затем: Аркадий Исаакович, Михаил Державин, Екатерина Райкина с двоюродным братом Леней на руках, впереди — Костя Райкин — Родители спокойно восприняли ваше решение стать актрисой? — В нашей семьей атмосфера была творческая. С папой мы всегда любили вместе играть, что-то изображать, у нас были с ним такие особенные игры, свои... Как-то на даче, когда мне было лет 10, мы с детишками организовали спектакль «Красная шапочка», в котором я играла Шапочку. Посмотреть на нас собрались актеры, режиссеры, балетные артисты, отдыхавшие под Ленинградом... Знаменитый актер и режиссер немого кино Владимир Гардин, посмотрев наши детские забавы, сказал тогда обо мне: «Эта девочка уже артистка». Так что путь в профессию был предопределен с раннего детства. Да и актерство у меня в крови.
респект: http://ufa.mk.ru/articles/2017/01/11/yuliya-rutberg-ya-ne-boyus-byt-na-scene-urodlivoy.html 11.1.2017 Юлия Рутберг: «Я не боюсь быть на сцене уродливой» Актриса знаменита своей любовью к перевоплощениям Юлию Рутберг многие могут безошибочно узнать по характерному голосу. Обладательница театральных премий «Чайка» и «Хрустальная Турандот» сегодня блистает в театре имени Вахтангова. Театральные критики говорят, что у Юлии Рутберг «свои авторы, свои режиссеры и свой театр». Сама она утверждает, что уже на протяжении десятилетия самое подходящее название ему – «Театр смысла». «В театре актер становится солдатом» - Я не понимаю, зачем выходить на сцену с тем материалом, который тебе не по нраву, или зачем работать с людьми, с которыми ты не находишь общего эстетического языка,- рассуждает она. - Я не говорю сейчас о том, кто кому нравится или нет, ведь это не категория искусства. Артистка признается, что благодарна судьбе, которая свела ее на одной площадке с «лучшей режиссурой». Рутберг работала с такими мастерами, как Петр Фоменко, Гарий Черняховский, Роман Виктюк, Аркадий Кац, Владимир Мирзоев, Михаил Бычков, Михаил Цитриняк, Римас Туминас. - Со всеми из них у меня сложились совершенно разные отношения, - говорит она. - Но важно, что все спектакли, которые мы предлагали зрителям, нельзя назвать поделками. Юлия уверена, что исполнитель обязан играть все, что ему предложат лишь до тех пор, пока является «солдатом». - Приходя в театр, актер становится солдатом, и право отказываться от предложенных ролей нужно заслужить, - поясняет актриса. - А появляется оно, когда актер заработал определенный опыт и статус в театре, среди коллег, когда обретает внутреннюю уверенность, что может так поступить. Но полностью на самооценку полагаться нельзя, у людей она часто бывает неадекватной. Особенно сейчас, когда все вокруг звезды с ореолом над головой. По мнению Юлии Ильиничны, такого высокого уровня мастерства человек достигает годами, не просто нарабатывая навыки, а повзрослев и внутри себя. - Актер должен стать старше и мудрее, - добавляет она. - Нужно дождаться периода, когда помимо желания выходить на сцену, у тебя появятся еще какие-то желания. Тогда ты начинаешь понимать, что роль тебе «противопоказана» или ты изначально не согласен с трактовкой режиссера. Сама актриса признается, что даже после начала работы, порой отказывалась от участия в спектакле. - Нужно уметь честно признаться в том, что контакт не найден, - улыбается она. - И исполнитель не обязан, ломая себя, справляться с персонажем – это спектакль должен состояться во что бы то ни стало. И зрителю совсем не следует знать, что творится за кулисами. Артисты ведь выходят на сцену с сотрясением мозга, больные, с переломами, но все удается. А вот настоящая проблема, если ты своим участием только наносишь постановке вред и плохо играешь. К тому же, если ты уже взрослый человек, и твоего появления в спектакле ждут, то зачем врать людям и себе? Это получается перелом на уровне первого шага. Зачем выпускать хромого младенца… Актриса знаменита своей любовью к перевоплощениям, так как считает, что «бесконечно смотреть на Юлию Рутберг – скучно». - Я совершенно не боюсь быть уродливой на сцене и в кино, - говорит она. - Я могу быть старой, морщинистой, лысой, пьяной, с переломанными пальцами. И еще я постоянно требую покупать мне парики – невозможно всю жизнь играть роли в привычном своем виде, всего лишь припудрившись. Поэтому я стараюсь играть совершенно разных женщин. «С современной драматургией бороться приходится постоянно» В частности, весьма ярко запомнились работы Рутберг в образах великих актрис Сары Бернар в спектакле Цитриняка «Крик лангусты» и Фаины Раневской - С Сарой Бернар было проще, потому что ее давно никто не помнит и не знает, - рассказывает она. - Там мы постарались создать собирательный образ женщины-звезды, ведь она, по сути, первой получила этот титул. И нам важно было рассказать, что значит «примадонна», где «орел» и «решка», и какую цену платят великие женщины за свою славу. Ведь семья и дети появлялись каким-то чудом – вся жизнь принадлежит сцене. И в этом смысле народная артистка уверена, что самопожертвование во благо искусства и множество проблем в личной жизни – это «прилагающиеся товары». - Чем выше человек поднимается, тем больше на него направлено энергии, - поясняет Юлия Ильинична. - Но, вместе с тем, падать с высоты больнее, а возвращаться в простое человеческое качество – сложнее. Роль Фаины Раневской стала для артистки настоящей миссией достоинства, ведь имя почившей актрисы уже давно стало нарицательным. - Я считаю, что режиссеру картины Виталию Москаленко нужно поставить памятник, - говорит звезда. - Как только меня утвердили на роль, я приехала к нему, и мы вместе работали над текстом, перелопатили много первоисточников. Мы просто изо всех сил пытались защитить имя Фаины Георгиевны от того идиотизма, который окружает сейчас ее персону. Рутберг возмущена тем, что люди приписывают авторству знаменитой актрисы «пошлые провинциальные анекдоты». - Бедная Фаина Георгиевна, она, наверняка, не ожидала, что после ее ухода люди будут зарабатывать на ее афористичности, - добавляет исполнительница. - Люди просто потеряли стыд! А Раневская – уникальная артистка, она Великий Шут при короле Лире. Вопреки собственным ожиданиям, Рутберг получала в свой адрес много похвалы после выхода сериала на телеэкраны. - Я просто с ума сошла, - смеется она. - Я была уверена, что меня просто закатают в асфальт, а меня так хвалили! Впрочем, у перфекционистки Рутберг работа в кино далеко не всегда идет гладко. Актриса сетует, что в нынешних условиях вечной спешки режиссеры перестали репетировать с актерами. - Ну, репетирую сама, - говорит она. - Беру текст и начинаю его прорабатывать, делаю пометки на полях, что-то меняю. Конечно, потом согласовываю с режиссером. По словам актрисы, почти всегда постановщик идет навстречу, понимает и принимает ее видение. - Это в самых редчайших случаях происходит полное непонимание по работе с текстом, в конкретной сцене, - добавляет Юлия. - Кстати, с самого начала я читаю сценарий и оцениваю: насколько я могу с ним бороться. А в случае с современной драматургией бороться приходится постоянно. Говоря о борьбе, они имеет в виду следование именно своему видению и стилю, но не амплуа. - Просто я считаю нужным бороться за свое уже сложившееся имя, - говорит Рутберг.- Только так можно комфортно влиться в образ и высказаться. Ведь если актеру нечего сказать, то и на сцену выходить не стоит. Юлия Лежень Заголовок в газете: Театр одной актрисы
респект: http://www.vakhtangov.ru/mediabox/interview/press/32850 ЛЮДИ, ЛЮДИ! Дата публикации: 1 января 2016 Автор: Татьяна Филиппова Издание: Театральная афиша Главный герой трагедии «Царь Эдип» – фиванский царь, обреченный богами на страшную участь: его родителям оракул предсказал, что их сын убьет отца и женится на матери. Чтобы избежать предсказанного, родители отдают приказ убить мальчика, но он остается жив, вырастает и совершает то, что ему было предназначено. «Царь Эдип» в постановке Римаса Туминаса соразмерен великой трагедии Софокла по тому впечатлению, которое он производит на зрителей. Одна из ключевых тем спектакля – напоминание о том, что в любую минуту наша жизнь может перемениться, и надо иметь мудрость принять случившееся. Виктор Добронравов. – Что вы ощутили, когда Римас Туминас объявил, что вы будете играть фиванского царя Эдипа, персонажа одного из самых известных древнегреческих мифов? – Я долго не мог избавиться от внутреннего вопроса: как это возможно? Когда актер читает сценарий фильма, в котором ему предстоит сниматься, или пьесу, в которой он будет играть на сцене, он уже пытается представить себе, как это будет выглядеть. Я перечитал трагедию Софокла, вообще не понимая, как ее можно поставить. Римасу я так и сказал: «Как вы это будете делать? Это невозможно. Пьеса была написана две тысячи лет назад. В XXI веке такой текст и такое сложное, нединамичное развитие сюжета не будет восприниматься». – Что он вам ответил? – Улыбнулся. Если Римас начинает делать спектакль, он знает, как его сделать. – Сюжет этой античной трагедии разворачивается по законам детективного жанра. Фактически это расследование, которое проводит главный герой, до тех пор пока не обнаруживает, что преступник – он сам. А для темы судьбы режиссер и художник нашли потрясающий образ – каток, который движется по сцене, наваливается на главных героев и, кажется, вот-вот их расплющит. – Это отличительная черта спектаклей Римаса: выбирается какой-то главный символ, можно даже сказать – в лоб, мы его не обыгрываем, но он проникает в мозг, как 25-й кадр. Когда-то у нас был спектакль «Троил и Крессида» и над сценой висел огромный таран на цепочке, весь зрительный зал сидел и думал: когда же это все на нас рухнет? Это было как раз в тот момент, когда грохнул кризис, – 2008 год. Так и здесь. – Ваш Эдип борется до последнего, не хочет верить, что ему не удалось обмануть судьбу. Вы его судите или оправдываете? Виновен ли он в том, что совершил? – Я считаю, что он не виноват. В начале спектакля мы видим его практически антигероем, человеком, который в попытке бежать от рока возомнил, что перехитрил богов и стал им равным. Но в том, что случилось, он не виноват. Его родители первыми начали спорить с богами и пытались избежать предначертанного, с них все началось. Он был младенцем, когда они пытались от него избавиться. Мы во время репетиций размышляли, что было бы, если бы он рос в любящей благополучной семье, если бы его отец и мать не совершили все те поступки, которые привели его к развязке трех дорог. Но ни к чему не пришли. – Вы считаете, что нужно спорить с судьбой или покорно следовать ее предначертаниям? – Лучше все-таки не плыть по течению, подняв лапки, а пытаться грести против течения. И может быть, взглянув на количество твоих попыток, боги скажут: «Ну если так, давайте перепишем его судьбу, что ли». Был такой голливудский фильм «Меняющие реальность», с Мэтом Дэймоном и Эмили Блант. В этом фильме за мировым порядком следит некое бюро, которое предопределяет судьбы всех людей. Но вот два человека, мужчина и женщина, встретились, полюбили друг друга и нарушили схему. Их преследуют агенты этого бюро, чтобы разъединить, они убегают, пытаясь спасти свою любовь. В итоге их судьбу переписывают – и они остаются вместе. Мне кажется, в этом смысл жизни. Люди теряют все, что у них есть: исчезают миллионы, сгорают квартиры, увольняют с работы, и для кого-то это крах, а для кого-то – начало. И кто знает, что суждено человеку после такого удара судьбы – стать бомжом, спиться, замерзнуть около метро или начать что-то новое, уехать в другой город, встретить свою женщину? – И продолжить жить ослепшим, как Эдип? – Почему нет? Я, кстати, подростком частенько размышлял о таких вещах. А вот что будет, если я, допустим, попаду в ДТП и мне оторвет ногу. Я думал, что, наверное, тогда стану первым на свете одноногим артистом. И ничего мне не помешает стать наконец профессиональным саксофонистом. Бегать я уже не смогу, зато смогу сидеть и долго играть на саксофоне. Понимаете, такие были мысли. Если Бог закрывает перед тобой дверь, он распахивает окно. – У вас очень хорошая семья, все поддерживают друг друга. Откуда возникает тот ужас, который звучит в голосе Эдипа, когда он узнает, что родители хотели, чтобы он умер младенцем, а сам он стал убийцей своего отца? – Я из благополучной семьи. Действительно, у нас все всегда было замечательно и с папой, и с мамой, и я стараюсь нести семейные ценности и дальше, своим детям. Но страхи, сомнения, фобии есть у каждого человека. И вот на этот страх – не дай бог, что-то подобное случится – приходится опираться в роли, а не на что-то свое личное. – Есть ли в роли царя Эдипа то, что вам до сих пор не дается? – Не знаю, это сложный вопрос. На данном этапе я сделал все, о чем меня просил режиссер. Но мне кажется, что я только начал погружаться в глубину смыслов. Пока идут слои почвы, до нефти еще очень далеко. Но царь Эдип – это роль на вырост. Вот сколько буду играть, столько и буду двигаться дальше. Людмила Максакова. – Всегда считалось, что главный герой трагедии «Царь Эдип» – фиванский царь, обреченный богами на страшную участь. Римас Туминас считает, что главный герой этой истории – не Эдип, а Иокаста, его мать, сильная женщина, которая наказывает себя за открывшиеся грехи смертной казнью. – Другого финала быть не могло, потому что Иокаста много лет назад отдала собственного сына на смерть по требованию мужа, боявшегося, что мальчик вырастет и убьет его, как предсказал оракул. «Младенцу от рожденья в третий день отец связал лодыжки и велел на недоступную скалу забросить», – сказано в пьесе. Откуда такая жестокость? «Злых боялись предсказаний», – объясняет пастух, которому было поручено исполнить это приказание. А как жить с больной совестью? Я думаю, что Иокаста просто помешалась, когда ей пришлось отдать свое дитя на смерть. Она – человек, окаменевший от горя, который много лет несет в себе этот ужас. Это тема сегодняшняя, она существует и в наши дни. Все спорят о том, нужны ли беби-боксы – специальные приемники для младенцев, от которых матери хотят отказаться. Отменять их или не отменять? Помогать матерям, которые не хотят или не могут воспитывать своего ребенка, избавиться от него или нет? Матери так или иначе избавляются от нежеланных детей, причем самыми зверскими способами. И это не античное время, это сегодняшний день. Просто об этом никто не говорит и не пишет. Как дальше сложится судьба этих девочек, которые умертвили своих детей, неизвестно. Будут ли они мучиться угрызениями совести, мы не знаем. – Царица сохраняет присутствие духа до конца. Она первой понимает все и пытается удержать Эдипа от дальнейшего расследования, готова хранить страшную тайну и дальше, никого в нее не посвящая. – Дело в том, что в ее отношении к Эдипу всегда присутствовали материнские чувства, хотя она и не знала, что это ее сын, которого она считала погибшим. Говорят же, что связь матери с ребенком никогда не прерывается. Пуповина, которую перерезают при родах, продолжает существовать, поэтому она хорошо понимает характер Эдипа, знает его горячность, раздражительность и подсознательно старается его уберечь. – Что вы почувствовали, когда Римас Владимирович предложил вам эту роль? – Что Иокаста пришла ко мне не случайно, ее вызвали силы судьбы. Мне пришлось пережить в жизни драматическую ситуацию, которая дала мне внутреннее право играть эту роль. Вы знаете, это ведь роли находят нас, а не наоборот. – Кто-то из великих актрис прошлого вдохновлял вас, когда вы думали об этой роли? – Меня вдохновляют режиссеры. Я считаю Туминаса выдающимся режиссером нашего времени. Никто так не смог выразить земную боль и земные страдания, как он это сделал в «Царе Эдипе». Римас – человек, который очень серьезно подходит к жизни. Он не просто ставит какой-то спектакль, а выносит к зрителю итог своих самых сокровенных и глубоких раздумий. Но вы знаете, в этом спектакле, несмотря на все внутреннее напряжение, существовать легко. Там очень много подспорья – и режиссерского, и музыкального, и художественного. – Что происходит с вашей царицей в тот момент, когда тайна, которую она хранила, раскрывается? – Меняются ее отношения с сущностью чудовища, называемого судьбой. Я очень люблю одну притчу. Бедный человек обращается к Богу и говорит: «Господи, какой же я бедный! Моя жена совершенно отчаялась от такой жизни. Мои дети – мне не на что их учить. Мы на грани голода. Мы просто погибаем. Господи, помоги!» И Господь говорит: «Так будет не всегда». Совершается поворот в судьбе бедняка. Его семья становится богатой, жена ходит в каких-то неимоверных нарядах, дети учатся у лучших педагогов. Он радуется: «Господи, спасибо тебе! Ты так изменил мою жизнь!» И Господь ему говорит: «Так будет не всегда». – Если каждый из нас не хозяин своей судьбы, можно ли говорить о свободе воли человека? Насколько человек свободен? – На свете счастья нет, а есть покой и воля. Воля – в смысле сила воли. А свобода человека – в самоограничении.
респект: https://mospravda.ru/2023/09/08/700790/ Владислав Демченко: Мы счастливы на сцене и становимся несчастны, когда заканчивается спектакль Елена Булова 08.09.2023 Российско-итальянской музыкальной постановкой «Жизнь как сон», созданной командой во главе с продюсером, актером Театра им. Вахтангова Владиславом Демченко, открылось новое театральное пространство Парк-отеля «Актер-Руза». Место это старинное, намоленное, принадлежащее Союзу театральных деятелей во главе с Александром Калягиным. «Здесь, в Подмосковье, в советское время отдыхали все великие артисты страны, творческая жизнь кипела, игрались капустники, проходили творческие вечера, – рассказывает генеральный директор «Актер-Руза» Анна Бальцер. – Но после развала СССР тут все пришло в упадок. Постепенно, с большими усилиями, Союз театральных деятелей (СТД) при деятельном участии Александра Александровича Калягина все это восстановил, было создано уютное пространство для отдыха и творческих встреч. Раньше тут отдыхали только артисты СТД, теперь в творческой обстановке может отдохнуть каждый. Спектаклем «Жизнь как сон» открыто новое театральное пространство, а значит – новая страница в жизни этого замечательного творческого места». Символично, что спектакль «Жизнь как сон» – глубокое размышление о природе творчества и судьбе артиста, который всего себя посвятил сцене. Наш обозреватель беседует с продюсером проекта «Жизнь как сон» и исполнителем главной роли Владиславом Демченко. – Владислав, вы премьеру спектакля месяц назад показывали в ЦДРИ в Москве. Каким ветром вас занесло в Дом творчества ВТО в Старую Рузу? – Судьбоносным. Нет, серьезно, я не шучу… Мы как раз начинали репетировать проект «Жизнь как сон», и волей случая я оказался в Старой Рузе – меньше чем в 100 километрах от Москвы, в «Актере». Я влюбился в эти сосны, тишину, пение птиц под окнами, туманы, солнце. В это уединение, когда можно подумать обо всем на свете и заглянуть внутрь себя, что-то проанализировать, построить планы. И подумал, почему бы нам не сыграть спектакль здесь, в месте, которое помнит кипучую творческую энергетику Миронова и Гафта, Мордюковой и Леонова, Гердта и Пельтцер, Ефремова, Буркова, Луспекаева… Здесь разрабатывались будущие спектакли, здесь писали режиссерские сценарии к своим фильмам Сергей Бондарчук и Леонид Гайдай. Здесь Зацепин сочинял музыку к кинофильмам «Кавказская пленница» и «Бриллиантовая рука». И вот через полтора месяца после премьеры в столичном ЦДРИ мы сыграли три спектакля здесь. С приходом нового директора, Анны Бальцер, это волшебное место стало активно возрождаться: были отремонтированы корпуса, номера стали уютными, комфортными, в каждом есть большой балкон: можно дышать, не выходя даже на улицу. Домики стоят внутри яблоневых садов, и сейчас, в самом начале сентября, ветви яблонь буквально ломятся от яблок различных сортов. Поют птички, можно прогуляться под соснами к Москве-реке: эту живописную дорогу-променад ироничный Валентин Гафт назвал «валидол-штрасе», обозначая пользу подобных прогулок. Тут можно сплавится вниз по реке на каяках, покататься на досках-сапах. Короче, я был в восторге, не мог надышаться этим великолепным сосновым воздухом, и мне захотелось приложить руку к благородному процессу возрождения театрального пространства: Парк-отель «Актер-Руза» стал партнером нашего спектакля, мы сыграли премьеру в обновленном зале Культурного центра советской постройки. И были первыми, кто открыл для посетителей «Актера» новое арт-кафе как возрожденное театральное пространство. Мы сыграли спектакли и для жителей Подмосковья, и для пенсионеров (совершенно бесплатно), которых привезли сюда на двух больших автобусах, и для представителей туристических фирм, и для всех гостей. Мне радостно. Когда входишь в новый театр, его надо обживать, театральное пространство надо «надышать», наполнить эмоциями публики, аплодисментами. И тогда место потихонечку начнет возрождаться, заживет новой жизнью. Спектакль режиссера Лейлы Абу-аль-Кишек «Жизнь как сон» (в Театре Вахтангова у нее идет три постановки) – один из моих любимых проектов: он глубоко отзывается внутри. И по иронии судьбы проект, сыгранный в «Актере», рассказывает как раз о внутреннем состоянии артиста, посвятившего этой профессии свою жизнь. – Чем именно ваш герой – состоявшийся музыкант и артист – близок вам? – Этот спектакль в чем-то про меня самого. Моему герою 60 лет, мне 57 – не слишком, согласитесь, большое расстояние. И те мысли, то понимание жизни, которое присутствует в моем герое, есть и во мне. В спектакле есть его воспоминания о многочисленных романтических отношениях с женщинами, есть боязнь этих отношений, есть тема одиночества, неожиданное появление в жизни трехлетнего сына, о котором мой персонаж раньше не подозревал. Потому что сын родился от случайной связи. Есть непонимание, что делать со всем этим, с этим ребенком, который свалился на голову. И есть постепенно осознание, что все, что не может дать творчество, в итоге компенсируется любовью близкого существа. – Тема одиночества близка, наверное, каждому творческому человеку? – Ну конечно. Особенно если творческий человек долго живет один. Тогда он так или иначе становится эгоистичным: он заточен на свои роли, на свою карьеру, ему в общем-то хорошо. Но не иллюзия ли это? Такие мысли посещают моего героя, и они на самом деле посещают и меня самого. Особенно в тот момент, когда человек остается один на один со своими нереализованными планами, мечтами. Потому-то наша профессия актерская, как и профессия музыканта, которого я играю, – зависима. Мы зависим от всего на свете – от партнеров, режиссеров, обстоятельств, продюсеров, погоды, публики. Постепенно образуется внутри некий вакуум. А когда вдруг появляется родное существо, как у моего героя, то от полного непонимания он приходит к состоянию тотальной любви. «К черту пенсию, это выходное пособие, не век же я буду вот так кривляться перед публикой», – говорит он. И произносит самую важную фразу: «В конце концов, на мне – моя семья. Начну жизнь заново». Лейла Абу-аль-Кишек назвала наш спектакль «Жизнь как сон». Творческие люди часто живут, как во сне. Мы, артисты, счастливы от наших ролей и становимся несчастны, когда заканчивается спектакль. А когда ты ждешь роли, а она не появляется? Или когда ты ждешь главных ролей, а тебе предлагают роль второго плана? Не всем же играть в симфонических оркестрах в Карнеги-холл, кто-то играет и в ресторане, как и мой герой. Но это не значит, что он посредственен: он там играет потому, что его талант требует активного выхода наружу. Вот ведь в чем штука! Появление мальчика, трехлетнего сына, дает возможность отцу-музыканту всю невостребованную любовь вложить в этого ребенка. Это спектакль – о семейных ценностях, без которых жить невозможно. – Я слышала, что вы играете спектакль на деньги московского гранта. Как удалось его получить? И насколько вам сложно совмещать в себе профессию артиста и профессию продюсера? – Меня жизнь научила, что если я хочу что-то сделать свое как артист, то должен приложить в 25 раз больше усилий, чем кто-то другой. Этот проект во многом состоялся благодаря своевременной подсказке директора Театра имени Вахтангова Кирилла Крока. Он мощный продюсер, я пришел с ним посоветоваться, стоит ли подавать заявку на грант вот с таким-то материалом. Я ждал любого ответа, поскольку он – опытный человек. А Крок вдруг сказал: «Давай, пробуй». Сначала мы сделали с той же Лейлой «Белые ночи Венеции» на президентский грант, а потом решили подать на московский грант с другим спектаклем. И получили его! В наше непростое время, и это для меня было удивительным, государство поддерживает в том числе и вот такие частные театральные инициативы. Мы сделали душевный проект и изначально четыре спектакля сыграли благотворительно для пенсионеров «Московского долголетия». Играли в ЦДРИ для наших самых главных театралов, пожилых людей. Вот кто по-настоящему любит и понимает театр! Только вот, к сожалению, не имеют возможности на свою пенсию покупать билеты, которые сейчас стоят в кассах ох как недешево. – Владислав, что вам предстоит в новом сезоне в Театре имени Вахтангова, где вы работаете? – Новый сезон для меня начался с гастролей в Иркутск. Я знаю, что в театре будет ставится «Севильский цирюльник», у меня там, видимо, будет хорошая роль, даже уже была читка. В главной роли там занят Антипенко Гриша, я очень рад этому партнерству. Кроме того, в текущем репертуаре я занят в семи спектаклях. Это «Превращение» по Кафке, «Бовари», «Театр», «Ромул великий», «Соломенная шляпка», «Дневник Анны Франк» и «Феллини 8 ½». Я доволен тем, что я имею, благодарен театру, директору, партнерам. Рад, что нашел свое место: труппа у нас сильная, талантливая, найти свое место внутри – дорогого стоит. Елена Булова. Фото автора
респект: https://story.ru/istorii-znamenitostej/intervyu/evgeniy-knyazev-mistitsizm-eto-khoroshaya-intuitsiya/ 20.9.2023 Евгений Князев: «Мистицизм – это хорошая интуиция» Беседовала Юлия Васильева Непросто брать интервью, когда перед тобой и мистик Вольф Мессинг, и князь Николай Болконский, и Сталин, и Каренин, и Арбенин, и прорицатель Тиресий, и Казанова, и хочется с ними со всеми многое обсудить. Трудно взять себя в руки: "Приди в себя!" - и задавать вопросы не вышеперечисленным персонажам, а создавшему эти потрясающие образы любимому актеру Народному артисту России, ректору театрального института имени Щукина профессору Евгению Князеву. Мы поговорили обо всем - о "Войне и мире" на сцене и в жизни, о гении и злодействе, о том, как дышит зрительный зал, о том, может ли тиран влюбиться, о предсказаниях Мессинга и Ванги, и чем больше было задано вопросов - тем больше рождалось новых... Почему каждая "Война и мир" не похожа друг на друга? - Потому что это театр! Люди приходят в театр для получения тех эмоций, которые родятся здесь, сию секунду! И я тоже каждый раз играю по-разному! В зависимости от зала, от тишины, от веры в обстоятельства... Когда мне приходится произносить фразу "Погибла Россия...", у меня внутри все переворачивается, и комок подступает к горлу - и зрители это чувствуют. Я cлышу зрительный зал, его дыхание, тишину, и даже когда музыка звучит, я слышу тишину... И ощущение, что зрители дышат так, как я дышу, у меня захватывает сердце - и у них. Я вздыхаю - и они так же вздыхают. Я ухожу со сцены, воцаряется тишина, а я про себя повторяю: "Не надо аплодисментов, не надо!.." И все равно они бывают... Сколько раз смотрела "Войну и мир", - и каждый раз рыдаю во время сцены со старым князем Болконским... - Вот напишите об этом (улыбается - Авт.)! В этом спектакле мы в особенной степени говорим о тех важных вещах - о чести, порядочности, славе, доброте, войне и мире, человеке в этом мире. Посмотрите, три семейства: патриотичная семья Болконских, где отец говорит сыну: "Если ты погибнешь в бою, мне будет очень больно, но если я услышу, что ты вел себя не как сын Николая Болконского, мне будет стыдно!", жизнерадостное семейство Ростовых и маргиналы Куракины... А я смотрю на сегодняшний день: изменилось ли что-то в обществе? Такие же семейства - и понимающие, и безразличные, кому война - не война, все равно будут пить, гулять, веселиться. Да что "Война и мир" - мы играем спектакль по произведению Софокла, написанному в пятом веке, и там все то же самое, что сейчас, - мы пришли к сегодняшнему дню с теми же проблемами, комплексами, с тем же ощущением надвигающегося на нас рока. Объясните, мне, зрителю, как это возможно, сыграв феноменально роль старого князя, надорвав всем душу, заставив рукоплескать и рыдать, - выйти из театра на Арбат и как ни в чем ни бывало земным человеком пойти по Москве?! - Трудно эмоционально, психологически, но актер - это профессия, это мастерство... Мы выходим, мы общаемся, говорим про роли, как сегодня прошел спектакль - и так потихонечку все утихает... И потом, я часто вспоминаю случай, когда мы блистательно, как нам казалось, играли спектакль "Без вины виноватые", и публика нас благодарила, и слезы у людей выступали на глазах, и мы думали, что сделали огромное дело своей жизни, и все были счастливы, - и вот идет нам навстречу режиссер спектакля, Петр Наумович Фоменко, а мы к нему с вопросом: "Ну что, Петр Наумович?! Как мы сегодня? Понравилось вам?" - а нам ответ: "Как вы сегодня ужасно все играли, как вы позволили себе идти на поводу у публики! Как вы шли за ней!" - и нам такой выговор устроил! Не наше дело - судить, хорошо или плохо мы сыграли, - это дело зрителей, это дело режиссера, который посмотрел и сказал, вот здесь ты сделал неправильно. Все же актер - больше ремесло, чем искусство? - "Вам, может быть, угодно считать свою игру искусством, мы вам того запретить не можем. Я откровеннее, я считаю свою профессию ремеслом, и ремеслом довольно низкого сорта" (улыбается - Авт.). Островский эту тему исследовал: я вам сейчас процитировал Незнамова, которого я играл в "Без вины виноватые". Вы с Незнамовым согласны? - Так редко спектакли становятся произведениями искусства... Когда начинаются репетиции, все думают, что это будет шедевр, и получится что-то необыкновенное. Но за сорок лет работы в театре я соприкоснулся, может быть, с тремя-четырьмя спектаклями, которые стали произведениями искусства. "Пиковая дама" Фоменко, его же "Без вины виноватые" и, пожалуй, назову "Войну и мир" Римаса Туминаса - вот три спектакля, где я участвовал, которые можно отнести к произведениям искусства, а в истории театра останется еще меньше спектаклей! Мне приятно, что в книге "Сто лучших спектаклей 20-го века" названы три спектакля театра Вахтангова, в котором я служу, - ну разве это не гордость! Это грандиозная цифра! - Да (смеется - Авт.)! И в одном из них я был занят, играл! Войдет ли "Война и мир" в число лучших спектаклей столетия?.. Хотелось бы! Это спектакль-разговор, искренность, доверительность, спектакль-вера, сомнение в себе, спектакль, который говорит о гении Толстого, гении режиссера, - и наша труппа достойно реализовала этот замысел. Вы так говорите о "Войне и мир" и ее смыслах, что захотелось срочно в Ясную Поляну - подумать, поразмышлять! - Ой, мы там играли, и это было потрясающе! Под ливнем! - И под ливнем, и не под ливнем играли - было два спектакля. Лев Николаевич был рядом? Ощущали его присутствие? - Конечно! Мы ходили на могилу к нему. Я на колени не бросался, но близок был к тому, чтобы поблагодарить его за возможность сыграть такую роль... А я ведь родом оттуда! Мое детство прошло неподалеку. В школу я ходил через лес, надо было спуститься через овраг, пройти по дубовому лесу... Публика собиралась, а я думал о том, как Лев Николаевич в рубашке ходил по этим дорожкам, как возвращаясь домой диктовал Софье Андреевне бесконечные варианты своих строк, а она записывала... Сумасшедший труд! А потом нам в музее показали портрет Николая Болконского - и он на меня похож (улыбается - Авт.). Это ли не мистика? - (улыбается - Авт.) Есть в вас мистицизм? - А что такое мистицизм? Это хорошая интуиция, наверное... Вы настолько блестяще создали образ Вольфа Мессинга в фильме "Видевший сквозь время", что я теперь верю, что вы тоже обладаете сверхспособностями и способны читать мысли! Наверное, вы устали от вопросов про эту роль... - Нет, мне, наоборот, очень приятно, я с удовольствием вспоминаю эту роль и истории, связанные с нею! До сих пор ко мне люди подходят и говорят: "А вы знаете, что вы похожи на Вольфа Мессинга?" Я отвечаю: "Да вы что, правда?!" А кто-то говорит: "Вы похожи на актера, который играл Вольфа Мессинга". Ну и хорошо, я со всеми точками зрения соглашаюсь. Я стал задаваться вопросом, почему такая большая любовь человеческая к этой персоне? А опять же потому, о чем и идет наш с вами разговор, - он жил по человеческим законам - очень любил свою супругу Аиду, помогал людям, старался никогда не сделать больно человеку. Это герой, у которого есть ум, честь, совесть и достоинство - качества, которыми каждый желает владеть, а у других они вызывают уважение. О Мессинге на сегодняшний день судят по нашей работе, - о нем мало известно, мало написано, и до нашего фильма о нем совсем мало говорили. Это сейчас появились "специалисты в области Мессинга", о его персоне снимают программы, но, кстати, я никогда не хожу ни на какие передачи, связанные с именем Вольфа Григорьевича. Для меня это прежде всего человек, проживший трудную жизнь, и, думаю, большинство связанных с ним легенд, выдуманы людьми. Я и играл человека, а не мага. А если эта роль так сильно запомнилась, то это благодаря замечательному сценарию, который написал Эдуард Володарский, замечательному режиссеру Владимиру Краснопольскому, снявшему эту картину, замечательному оператору Тимуру Зельме. Все цеха с большим удовольствием работали над созданием этой картины! Тогда, в 2008 году, в России случился кризис, и проект оказался под угрозой из-за недостатка финансирования. Продюсерская группа собрала нас, сообщив, что, возможно, нечем будет платить рабочим... А рабочие сказали: "Нам так нравится работать на этой картине, здесь такая атмосфера, что мы готовы трудиться бесплатно, а появятся деньги - заплатите". Благодаря энтузиазму людей мы не потеряли эту картину. Потом всем заплатили, конечно. Какое хорошее понятие "энтузиазм", забытое, правда, утраченное... - Потому что царит культ потребления и все упирается в деньги, а в театре, в кино не все деньгами меряется. Это сейчас, бывает: десять минут переработал, платите. Чуть что неустойки, ультиматумы. Я никогда этого не понимал! Бывает, весь день что-то не клеится, не складывается, не получается, и вдруг к концу смены все пошло так, как надо, и свет правильно засветил, и вы с партнером поймали одну волну, - ну как же можно не схватить этот бесценный момент творчества, который только что возник, родился! Бывают, конечно, бездушные, фальшивые вещи, когда пытаются всю картину снять за полторы смены. У меня однажды в Таллинне смена продолжалась более двадцати часов - я уже ничего не соображал. Я играл роль Зиновьева в фильме "Декабрьская жара", и все сцены с этим героем старались снять за один день, не успевали. Это, конечно, жестоко. А вот когда случается настоящее творчество, когда хочется снова и снова пробовать, - это совсем другое дело! ...И главное, кто начинает истерику - далеко не самые нищие, далеко не самые бедные... Мыслимо, чтобы так себя повели Этуш, Лановой, Ульянов, другие великие российские актеры?.. - Нет, я не представляю, нет, этого не может быть! Я же вместе с ними много работал, мы много разговаривали! На протяжении многих лет мы с Ульяновым сидели в одной гримерной перед выходом в спектакле "Без вины виноватые", а это минут сорок в замкнутом пространстве, откуда сразу шли на сцену, и у нас было очень много времени, - мы и про все фильмы переговорили, и про его и мою личную жизнь, он знал все про моих детей, а я - про его. И так же много времени мы проводили с Лановым на гастролях. Перед спектаклем Василий Семенович заходил ко мне в гримерную (а он выходил на сцену за одну минуту до меня в "Посвящении Еве") и говорил: "Ну что, пойдем", я отвечал: "Пойдем!" - "Удачи тебе!" - "И вам!" И он шел на сцену, а когда мы заканчивали спектакль, он с одной стороны уходил со сцены, а я с другой, - и он никогда не заходил в гримерную, а всегда дожидался, когда я приду, и встречал словами: "Поздравляю тебя, кажется, сегодня опять получилось!" А после спектакля мы садились и про все разговаривали. А если человек открывал свою душу, значит он тебе доверял, видел в тебе собеседника, который не предаст, не напишет быстро какие-то воспоминания, мол, Ульянов или Лановой мне сказал... Вспоминаю тот театр, ту жизнь... Быстро все проходит, пролетает, и уже ты становишься старшим товарищем для более молодых. Внутренне, душой я все еще остаюсь учеником, а со стороны, видимо, произвожу впечатление уже пожившего человека (улыбается - Авт.). Совсем недавно мы потеряли великую актрису, символ Вахтанговского театра Юлию Константиновну Борисову... - Это боль!.. Я вам сейчас покажу одну фотографию, она у меня в гримерной стоит! Сделана на открытии памятника Вахтангову, удивительная фотография! Это последний визит Юлии Константиновны в театр, и ее сын Александр еще был жив, вот он, на фото... И как не брать пример с таких артистов, как Борисова, которая была королевой и ушла королевой, она не позволила никому видеть ее в гробу - постаревшей, сухонькой женщиной, которая прожила почти сто лет! Она не позволила ни одному человеку прийти на ее похороны, она подумала и об этом, уходя из жизни, завещав, чтобы на ее похоронах присутствовали только члены семьи. Какое величие духа! Она улетела как звезда, как комета, оставив после себя сияющий след. У поэта Леонида Мартынова есть строки: "Скажи: какой ты след оставишь? След, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед, или незримый прочный след в чужой душе на много лет?" Да, время театральных актеров быстро проходит. Были времена, когда у служебного входа ее встречали толпы поклонников, а потом пришли другие поколения, и она стала меньше играть, но когда она играла "Пристань" - один из последних своих спектаклей, то даже те в зрительном зале, кто не знал Борисову, каждый ее выход сопровождали шквалом аплодисментов, видя ее высочайшее мастерство! Вот с кого надо брать пример и у кого надо учиться. Это было великое служение искусству, театру, стране - и такими же были Лановой, Ульянов, Яковлев... С Юлией Борисовой на премии "Человек театра" Сейчас модно рассуждать о том, что гений и злодейство - две вещи все же совместные... Мол, гений может быть злодеем, и таланту можно простить злодейство. - Ну какой он гений, если он совершает злодейский поступок! У Пушкина Сальери говорит: "Гений и злодейство - Две вещи несовместные. Неправда: А Бонаротти? Или это сказка Тупой бессмысленной толпы - и не был Убийцею создатель Ватикана?" Есть предание, что Микеланджело умертвил натурщика, чтобы естественнее изобразить умирающего Христа... Но то лишь предание. Человек высокого духа очень великодушен, никогда не позволяет себе ничего низменного по отношению к людям, у него дух велик, в нем нет высокомерия и тем более злодейства! Я попросила своего друга, вашего коллегу, идя на это интервью, придумать интересный вопрос Князеву, и он сказал: "А спроси: сказка Гайдара о Мальчише-Кибальчише насколько применима к нашему времени?" - Никогда не задумывался, но как эта сказка, оказывается, актуальна сейчас! У нас есть и Мальчиш-Плохиш, и Мальчиш-Кибальчиш (смеется - Авт.). Вспоминаю кадры из фильма, и очень живые ассоциации рождаются. Помню, как стоит Мальчиш-Плохиш рядом с буржуином, который дает ему сладости, а он толстый, и все у него хорошо, и цена предательства - "банка варенья да корзина печенья". А другой все борется за честь, за совесть, за правду... А человек и должен жить высокими идеалами! Нас все вокруг призывают к тому, что человек должен быть богатым, стремиться к уровню жизни... А потом получается, что все одинаково богатыми быть не могут, и как в Перу - между богатыми и бедными кварталами воздвигается бетонная стена, по одну сторону которой люди живут в роскоши, по другую - в нищете. Но я с большой долей позитива смотрю в будущее, с надеждой - на нашу молодежь, тем более что я работаю с этой молодежью, разговариваю с ними о том, как важно делать из себя людей, если вы хотите выходить на сцену, быть артистами. Я не хочу, чтобы они были похожи на тех, за кого мне бывает неловко, пусть это и одаренные люди, но ведь не это главное в актерской профессии. Актер должен иметь право выйти на сцену, чтобы сказать что-то особенное людям, чтобы за ним пошли, чтобы в человеке случился какой-то щелчок. Я понимаю, что, придя в театр и посмотрев спектакль, человек не изменится, не станет диаметрально противоположным, но он задумается о чем-то важном. Во все времена театр - это врачевание души, недаром театры строились рядом с дворцами бога медицины Асклепия. Асклепий врачевал тело, а театр исцеляет душу человеческую. Важно, чтобы человек, врачующий душу, был хорошим, приличным, - и все мои великие коллеги по Вахтанговскому театру - Ульянов, Лановой, Яковлев и другие - были очень хорошими и глубокими людьми. Сложными, безусловно, но главное, хорошими людьми. Вам не кажется, что сейчас ценностная парадигма восстанавливается? - Я бы очень этого хотел. Мы говорим своим детям о том, что артист - это человек, который должен уметь донести, сказать о важном, о главном, о чести, о глубине, о предательстве, о том, что есть зло и добро, а люди пусть смотрят и разбираются, что есть хорошо, что есть плохо. Подсмеиваться над нами не надо - воспитание - дело консервативное, а совсем не новаторское. Это не ретроградство, боже сохрани. Как подобный педагогический посыл воспринимает молодежь? - Нормально воспринимает. Мы тоже не всегда хотели слушать старших, нам казалось, мы знаем лучше. А они твердили нам: "Театр - это дисциплина!", - мы подчинялись и выполняли, так и нынешняя молодежь. А еще мы учим их тому, что театр - это не артисты, стоящие на сцене, театр - это команда людей, которая подготовила для вас спектакль - от тех, кто пришел и поставил декорации, до тех, кто сшил костюмы, кто загримировал, кто встретил публику в гардеробе. И вы, актеры, - лишь одна из составляющих театра, да, наиболее яркая, но до какой же степени вы должны быть яркими, чтобы зрители, выходя из зала, каждого капельдинера поблагодарили! А как ужасно, когда им же и выговаривают: "Что вы нам показываете! Как вам не стыдно". Если я хочу узнать мнение зрителей о спектакле, я спрашиваю именно капельдинеров: "А как публика относится к спектаклю?" И получаю ответ: "Ой, вы знаете, спектакль очень-очень нравится, нас так благодарят!" Но могу и услышать: "Прошло полчаса - и публика ручейком потекла из зрительного зала..." Актер должен иметь гражданскую позицию? - Обязательно! Я живу в стране, которую я люблю. Русский язык, на котором я разговариваю, мыслю, - я даже больше, чем люблю. Здесь мои родственники, могилы моих родителей, здесь у меня театр Вахтангова, в котором я служу сорок лет, здесь Щукинский институт, где уже двадцать лет я ректор, - и я уверен, что все у нас будет хорошо. Я не хочу давать прогнозы, как Мессинг, я не вижу сквозь время, но я точно знаю, что Россия будет развиваться своим путем. Россия всегда была немножечко отдельно от других, как у Блока в "Скифах": "Мы, как послушные холопы, держали щит меж двух враждебных рас, монголов и Европы!" Мы много гастролировали по миру: Америка, Европа, Азия, - и везде нас принимали очень тепло. И когда я слышу, мол, давайте отменим русскую культуру, то хочу спросить, а вы кто такие? У вас полномочия сверху, данные господом богом, запретить целую нацию, национальную культуру? Вы с ума не сошли, те, кто позволяет себе такие вещи? Хотя сейчас мы видим, как легко переписывается история, даже ход Великой Отечественной войны, оказывается, можно переписать: мол, это не русские своими огромными жертвами победили фашизм, а пришел второй фронт - и все сделал. А вспомним, когда открылся второй фронт... А как же эти так любимые многими слова: "Я вне политики" или "У меня нейтральная позиция". Мол, я артист, мое дело играть, развлекать... - Да, да, да... Развлекать... Вахтанговский театр во время Великой Отечественной войны выпустил спектакль "Мадемуазель Нитуш", это был ярчайший спектакль, люди приходили, веселились, и в этом была правда - актеры заставляли зрителей испытывать положительные эмоции, позволяли им думать о том, что есть другая жизнь и что мир обязательно наступит. Мне иногда зрители признаются: "Спасибо вам большое, я так трудно живу, но вот на время спектакля я стал его частью, я находился вместе с вами, и это придало мне сил". А что происходит с людьми после спектакля "Война и мир", когда по прошествии пяти часов они выходят и говорят: "Боже мой, оказывается, такие понятия, как родина, порядочность, вера, дух, бог, живы!" Где вы черпаете силы при таком напряженнейшем графике - институт, огромный репертуар в Вахтанговском, гастроли, общественная деятельность? Бывает, руки опускаются? - Бывает, особенно утром, просыпаешься, и кажется: "Ну все, больше я ничего не хочу, ничего не буду..." Но проходит какое-то время, и ты говоришь сам себе: "Нет! Так неинтересно и скучно!" Жить и играть нужно до самого последнего момента, пока у тебя сохраняется хоть какое-то желание выходить на сцену, а у меня оно есть! И играть, и репетировать! Тяжело, когда устаешь, когда много всего, и, оказывается, что сегодня ты играешь спектакль до 11 часов вечера, а завтра в 6 утра у тебя самолет и вечером на другом конце страны спектакль. Я хотел этого избежать всячески, говорил себе: "В этом сезоне такого не будет!". Ну и что! Я играю "Маскарад", а на следующий день в 6 утра улетаю в Набережные Челны - где читаю Пастернака, а затем лечу в Москву, где у меня вечером "Война и мир". Но это моя профессия, которую я выбрал. Я люблю играть спектакли! Кто-то устает, а мне это доставляет удовольствие! Может быть, поэтому я остаюсь актером, не ухожу на какую-нибудь административную работу. А ведь могли стать не актером, а инженером, перед театральным закончили политехнический институт... - Я достаточно рано понял, что хочу стать именно актером, просто не сразу поступил в театральный и по настоянию родителей получил еще и инженерное образование. Я в детстве хорошо учился по математике... В нашем поселке жили интернированные - люди, вернувшиеся из военного плена, которым не разрешалось поехать на свою родину, - и многие мои учителя были как раз из интернированных, и среди них - университетская профессура, большие интеллектуалы, мне с учителями очень повезло. Отлично помню, как Зинаида Алексеевна, учительница математики, давала мне более сложные задачи, чем всем остальным. И однажды она вызвала меня к доске, дала, как обычно, задачу повышенной сложности, и я ее у доски не смог решить. Для меня это был позор, и ее фраза навсегда запала мне в душу, я стесняюсь до сих пор: "Молодец среди овец, а против молодца - сам овца. Садись". Мне было так стыдно, но после этого я стал учиться еще лучше. Ужас! Травма на всю жизнь! - Нет, это не травма! Я сделал тогда вывод, что нужно всегда оставаться учеником и всегда продолжать учиться. Что за Пушкин у вас на лацкане пиджака? - Это значок, который я привез из Пушкинских гор. Подарили, я его надел и не хочу снимать, он мне очень нравится. А были мы там с очень интересной программой, действующей у нас в Щукинском институте, которую мы проводим совместно с министерством просвещения, с администрацией президента, администрацией Псковской области, духовенством в лице главы Псковской митрополии Отца Тихона (Шевкунова). Лучшие школьные коллективы, которые мы отбираем со всей страны, в день рождения поэта играют в Пушкинских горах свои небольшие театральные постановки. Главное - даже не сыграть, а оказаться в этой святыне русского языка, русской культуры. И вот уже четыре года подряд я приезжаю туда, и для меня это очень важно. Так что, этот Пушкин - мой талисман. Что Пушкин сказал бы о сегодняшнем дне, давайте представим... - В финале своей поэтической программы, посвященной творчеству Пушкина, я читаю такие строки: "Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальные припевы! Да здравствуют нежные девы и юные жены, любившие нас! Полнее стакан наливайте! На звонкое дно в густое вино заветные кольца бросайте! Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари, так ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Слушая вас, сразу вспоминаю главный тезис Вахтангова: нет праздника - нет спектакля! - И это так! И даже когда мы играем трагический спектакль, у человека в душе должно произойти такое, что он выйдет из зала и, как в "Свадьбе в Малиновке", душа сначала свернулась и потом развернулась (смеется - Авт.). А бывало, что от собственных ролей в кино душа сворачивалась и разворачивалась? У меня, например, она сворачивается и разворачивается во время сцены о лжи во благо в фильме о Мессинге! - Как идут съемки - сняли один дубль, другой, третий, одна сцена, вторая... И только спустя лет пять как-то на даче я посмотрел этот фильм, точнее, несколько серий, - боже мой, я смотрел не на себя, а на этого персонажа, воспринимая его как совершенно постороннего человека, - и над этой сценой расплакался. И думаю: "Ты идиот что ли!" (смеется - Авт.). Вы даже Сталина в кино смогли сделать привлекательным, обаятельным влюбленным мужчиной! - Мне за это досталось и от сталинистов, которые считают, что это неправильно, такого быть не могло, и от противников Сталина, которые не оценили, что я его "очеловечил". А я про себя подумал, а что, он не человек разве, влюбиться - каждому не чуждо! Моя бабушка рассказывала о той трагедии, когда потеряли они Сталина, и как его хоронили, и это была беда бедовая. И где я истину найду, кто мне ее расскажет... От беды одних до восторга других... Это уже глубокая, давняя история, и уже нет свидетелей... Меня сейчас занесет, поэтому я лучше скажу словами Маяковского из его "Юбилейного": "Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. Мы б его спросили: - А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-го года? - Только этого Дантеса бы и видели". И всем, кто возмущается, очень хочется задать вопрос, а ваши родители - кто? Или родители ваших родителей? Когда-то в нашей стране были две категории людей - осведомители, и те, против кого осведомляли. Знаю, что вы очень уважаемы в еврейской диаспоре России... - В Интернете даже пишут, что у меня есть какая-то другая фамилия, но у меня фамилия одна, и по национальности я русский. Много сыграл евреев, почему так получилось - может быть, внешность моя способствовала тому, что меня выбирали на роли евреев... Хотя внешность моя подойдет к разным национальностям - можно и к итальянцам меня отнести, и к французам, и к испанцам (улыбается - Авт.). Спустя сорок лет в театре вы сохранили волнение и трепет перед сценой или уже совершенно бесстрашно выходите на нее? - Всегда волнуюсь выходя на сцену - ведь ты никогда не знаешь, какой сегодня собрался зритель, как он будет тебя воспринимать, принимать. Но когда ты видишь, что спектакль "покатился", а зритель пошел за тобой, тогда уже все в порядке, с богом! И потом, когда отшумят аплодисменты, мы выходим на улицу и становимся обычными людьми со своими проблемами и чаяниями, заботами и страхами, с больной душой, как у многих сейчас... А я не имею права сомневаться, мои студенты сразу это почувствуют, - и я должен нести уверенность. Но как любого взрослого человека, меня иногда охватывает отчаяние. Я думал, чем дольше буду жить, тем будет легче, ведь предполагается, что ты повзрослел, поумнел, знаешь ответы практически на все вопросы, - но на деле чем дольше ты живешь, тем не просто ты не знаешь ответы, а еще большее количество вопросов тебя накрывает, и самый главный: а что такое люди и что есть ты на этой земле. И тем острее вопрос, а зачем ты сюда приходил. И каждый человек должен прожить свою жизнь и учиться только на своих ошибках. Родители говорили мне: не делай этого, а я делал. Сейчас я это же говорю своим детям, а они все равно поступают по-своему. В вашей жизни был случай, когда Петр Наумович Фоменко вас по сути благословил... Работа с какими режиссерами помимо Фоменко для вас наиболее ценна? - Это потрясающий случай моей жизни, который я не забуду никогда, - он дал мне такую надежду на будущее! Во время репетиции у нас получилась сцена, и я сижу, слезы выступили на глазах, и Петр Наумович встает с режиссерского места, подходит и целует меня в лоб... Фоменко для меня в театральном мире фигура номер один. Да, я очень уважаю своих педагогов, кто принял меня, кто учил, но театру в каком-то самом особенном смысле учил меня именно Петр Наумович, я очень благодарен судьбе за то, что свела меня с ним. С любовью вспоминаю Гария Черняховского, когда он собрал нас в спектакле "Зойкина квартира": и молодым вахтанговцам, которые перебивались с хлеба на воду, вдруг дали сыграть спектакль! Свои первые роли - хорошие, большие - я сделал с Евгением Рубеновичем Симоновым, у него я сыграл и Казанову, и Дон Гуана в "Маленьких трагедиях", и Гаэтана в "Розе и крест". Очень любил работать с Робертом Стуруа. И, конечно, огромный этап моей театральной жизни - это Римас Туминас. В одной из программ вы рассказывали, что работать над "Войной и миром" было очень непросто. - Римас Владимирович - особенный художник, особенный творец. Конечно, он не сентиментальный человек, он понимает, что мы занимаемся ремеслом, он и сам близко к себе не подпускает эмоцию, но иногда я наблюдал за ним в некоторых сценах и видел, что у него к горлу подступает ком, и тогда он закрывал глаза..., но потом, когда это проходило, он еще строже и еще острее делал замечания. Нам его очень не хватает. Профессию актера относят к одной из самых зависимых. Каково, будучи признанным мэтром, профессором, ректором театрального института, - подчиняться режиссерскому решению даже при несогласии с ним? Наверняка, такое случалось у вас... - У нас возникали несогласия с Римасом, точнее, у него со мной, не у меня с ним. Но закончилось все тем, что я остался один на своей роли князя Николая Болконского, ничего для этого не делая. Вы фальшь в жизни чувствуете так же остро, как фальшь на сцене? - Доверяюсь, верю, в жизни меня просто обмануть... Но лучше все равно доверять людям. Было, и друзья предавали, но проходит время, ты все помнишь, но при этом прощаешь. Хотя сначала кажется: "Я никогда его не прощу!". Это наша христианская традиция - надо прощать, иначе ты себя разрушаешь. Если я с кем-то бываю резок, мне сразу становится не по себе, и я уже думаю: "Надо как-то из этого выйти и не держать это в себе!" Тем более то, что сегодня кажется правдой, на утро может таковой уже не казаться, и может быть, нужно искать золотую середину, хотя и она не будет правдой. В молодости к одному поступку мы относимся как к неприемлемому, становясь постарше, готовы простить, а в более зрелом возрасте можем позволить себе даже иронию по этому поводу. Театр мира победит театр войны? - Всегда война заканчивается миром, хотим мы того или нет. К тому же, я верю предсказаниям, например, Ванги - они мне нравятся, поэтому я им верю (улыбается - Авт.)! Ванга нарисовала России отличную перспективу, и я жду, когда ее пророчества сбудутся (смеется - Авт.).
респект: https://teatral-online.ru/news/34437/ ИГОРЬ КАРТАШЕВ: «НЕТ НИЧЕГО В ЖИЗНИ ЛУЧШЕ МУЗЫКИ» ИНТЕРВЬЮ 18 НОЯБРЯ 2023 09:06 МАРИЯ МИХАЙЛОВА Актер Театра имени Вахтангова Игорь Карташев не сразу выбрал театральную стезю. Но в 23 года – молодой и преуспевающих алма-атинский художник – он бросил престижную работу в издательстве и просторную мастерскую в центре города. Следуя велению сердца и актерским генам, доставшимся от бабушки певицы оперного театра и от дедушки виртуозного музыканта, он отправился покорять Москву. – Игорь, судя по вашей биографии, вам есть что рассказать о своих первых театральных впечатлениях, о музыкальном театре в Алма-Ате, о своей семье? – Да, я вырос в такой семье, где с самого рождения я слышал музыку – мамино и бабушкино пение, игру деда на баяне. Мой дед Андрей Мазин был народным артистом. У дедушки с бабушкой была небольшая квартирка, и я помню, как лет в шесть, как-то сидел у них на кухне, и дед играл «Турецкий марш» Моцарта. Баян звучал так, что звук этот меня переполнял, я испытал совершенно невыразимые эмоции. У меня от этой музыки, от этой гармонии навернулись слезы на глаза. И в тот момент я ощутил, что, наверное, нет ничего в жизни лучше музыки… Моя бабушка Ангелина Мазина пела потрясающе, она тоже была народная артистка. В сороковые годы дедушку с бабушкой отправили в Казахстан «поднимать культуру и искусство». Дед в Алма-Ате работал музыкальным редактором на «Мосфильме», когда студия была там в эвакуации… У него было два близких друга – актер Николай Крючков и поэт Павел Кузнецов, который переводил на русский язык стихи казахского поэта Джамбула. Они втроем очень дружили и часто собирались, вели беседы. А бабушка очень дружила с Натальей Сац, которая тоже в те годы была в Казахстане. В гости часто приходили и артисты Алматинского оперного театра. – Ведь ваша бабушка пела в Алма-атинском оперном театре? – Да. А во время войны, вместе с дедом они ездили с фронтовыми бригадами, на грузовике-полуторке, где откидывались борта, и она пела для бойцов, а дед играл. Бабушка владела и академическим вокалом, и народным пением. Вообще, она – племянница Надежды Андреевны Обуховой. Рано оставшись без родителей, она какое-то время жила у Обуховой, которая учила ее пению. Бабушка уже заканчивала консерваторию, когда вышла замуж и родила сначала мою маму – Руфину, а потом младшую сестру мамы – Софью. – Но не смотря на семейные заботы, она не бросила карьеру? – Она вообще была невероятно энергичная! Держала в руках всю семью. Только попробуй ей что-то сказать поперек… И к тому же она была очень красива… – Что-то еще запомнилось вам об Алма-атинском театре? – Когда я попал за кулисы оперного театра, бабушка меня познакомила со многими артистами… Был, например, такой замечательный певец, народный артист СССР Ермек Серкебаев – звезда оперного театра. Когда он пел, а я во время репетиции стоял в кулисах, мне казалось, что это настоящее чудо. Я тогда еще не ассоциировал себя с театром, но понимал, что мне здесь хорошо. Наверное, для всех мальчишек и девчонок, которые попадают в этом возрасте за кулисы, это кажется какой-то волшебной сказкой. Потом, уже в более «зрелом» возрасте, когда мне было лет тринадцать, нас от школы «насильно» повели в алма-атинский ТЮЗ. Давали, как сейчас помню, произведение Антона Павловича Чехова «Медведь». Играли двое актеров, муж с женой, ставшие впоследствии моими друзьями. Это были настоящие звезды! Их в Алма-Ате все узнавали на улице. Но весь наш класс вел себя на спектакле отвратительно, и мне было жутко неудобно и стыдно за это. Я чувствовал, что соприкасаюсь с чем-то важным для меня, но понять этого до конца еще не могу. Эта пьеса «Медведь» меня просто потрясла, я вышел абсолютно ошарашенный… И тогда уже впервые подумал, что хотел бы работать в театре, стать артистом. Но каким? То ли драматическим, то ли вокалистом... Одним словом, я понял одно – без театра и музыки я жить не могу! Но потом увлекся рисованием и поступил в художественное училище. И когда я уже учился на втором курсе, то попал на спектакль «Энергичные люди» в Академический театр русской драмы имени Лермонтова… Главную роль потрясающе играл народный артист СССР Юрий Померанцев! Если здесь, в России, в БДТ эту роль играл Лебедев, то там блистал Померанцев. И я даже не могу вам сказать, кто из них лучше, потому что Померанцев – был настоящим гением. В то время я уже начал что-то понимать в театре, но был подающим большие надежды молодым художником, мне оставалось учиться еще два с половиной года, и речи не было ни о чем другом. Я с удовольствием занимался живописью, рисунком. Мне это безумно нравилось и нравится до сих пор. – И все же вы решили бросить рисование ради театра? – Да, но не сразу. Впоследствии я решил бросить профессию художника, хотя у меня складывалось все, как нельзя лучше… В 22 года я стал главным художественным редактором издательства политической книги в Казахстане. Мне повезло, потому что в год, когда я закончил институт, мой мастер (народный художник Эмандос Аканаев) стал председателем правления Союза художников. Меня приняли в Союз художников, и я стал выставляться, работать в издательстве, и зарабатывал очень большие деньги… Но в какой-то момент я понял, что жизнь моя зашла в тупик, несмотря на то, что у меня была мастерская от Союза художников 50 квадратных метров и постоянные заказы… Тогда была обязанность: молодые художники писали портреты членов Политбюро, делали чеканки Ленина, расписывали актовые залы, делали модные тогда панно из мозаики. А мне все это жутко не нравилось, особенно писать портреты партийных деятелей. Я уже мог с закрытыми глазами написать портрет Брежнева, но мне, молодому максималисту, казалось, что всё это – не искусство… – Вам, наверняка, и сейчас тоже бы так показалось, тем более, если поставлено на поток… – Конечно, с возрастом взгляды меняются, но тогда это был действительно поток, работа, от которой никуда не денешься. Кто не роптал, те большими художниками стали, а такие как я оторвались… Я понимал, что надо что-то решать, и вот как-то иду я вечером домой. Проспект Ленина, весь город горит огнями, лето, фонтаны, розы цветут. Красота! Алма-Ата – очень красивый город. Дом у меня был в самом центре, но домой идти не хотелось. Прямо около моего дома была гостиница «Казахстан», огромное, 30-ти этажное здание. Я думаю: «Зайду-ка я туда». Захожу на второй этаж в бар, где тогда обычно собиралась алма-атинская элита, и вижу сидит у барной стойки с бокалом какой-то знакомый с виду человек. Я пригляделся, а это – Юрий Богатырев! Он тогда у нас на гастролях был с «Современником». Я лучше ничего не придумал, как сказать ему: «Здрасьте». Он отвечает: «Здрасьте», и предлагает мне сесть. Я сел, тоже заказал коньяк. Помолчали, потом он спрашивает: «Ты кто?» Я говорю: «Я – художник, но очень хочу стать артистом». – «Ты знаешь, что это очень тяжелая профессия?» – «Мне все равно. Я очень хочу». Он говорит: «Ну, читай» – «Что читать?» Он говорит: «Стихи, басню, прозу». Я ничего лучше не нашел, как сказать ему: «А басню-то на фига?» Он объяснил, что такой закон: абитуриент, который поступает в театральный вуз в Москве читает басню, прозу и стихотворение. «Ну, хоть что-нибудь знаешь?» А я знал маленький кусочек стихотворения Марины Цветаевой «Сон Степана Разина». В общем, я ему это прочитал. И он говорит: «Ты поступишь». И знаете, вот эти слова стали для меня решающими. Общались мы с ним до пяти утра, а утром я поехал на вокзал, купил билет до Москвы, пришел домой и сказал матери, что уезжаю в Москву поступать в театральный институт. Мать – в слезы… Моя мама – музыкант, но у нее не сложилась театральная карьера. В силу проблем со здоровьем она не смогла выступать на сцене, и всю жизнь преподавала в музыкальном училище, консерватории, школе. Мама плачет: «Только через мой труп ты поедешь в Москву!», я стою у двери и вижу, что бабушка моя (ей тогда было уже под 90 лет) стоит в конце коридора машет мне рукой – дескать «Конечно, езжай!» И я уехал. Богатырев дал мне свой московский телефон: «Приедешь, звони. Если надо будет подготовиться, я помогу». Эта встреча все и решила, я сел в поезд с тремя книжками. Одна из них – сборник стихов Цветаевой, другая – басни Крылова, а третья – Тонино Гуэрра, как прозу я выбрал его рассказ «Лев с седой бородой», он мне очень понравился, тем более что он был короткий, на страничку всего. Конечно, я не позвонил ни Богатыреву, ни Крючкову, хотя бабушка мне дала к нему письмо, которое я распечатал лет, наверное, через десять после того, как уже поступил и отучился. Она написала: «Дорогой Коля! Мой внук Андрюша очень хочет стать артистом, он не понимает, как это трудно. Но я знаю, ты – поможешь!» Однажды, спустя много лет я был в Театре киноактера и смотрю, идет Николай Крючков. Но я так и не решился подойти и рассказать ему про то письмо, хотя он был большим другом моих дедушки с бабушкой. Удивительно было то, что обычно абитуриентов на прослушиваниях останавливают, а меня все дослушивали до конца. Все складывалось хорошо. Я – везде прошел, так что мне, в общем, и не надо было ни к кому обращаться. – Как же вы выбрали, где учиться, если поступили во все театральные вузы? – Да, это был самый трудный вопрос, потому что посоветоваться мне было не с кем. Друзей у меня в актерском мире не было. Я только ходил по институтам и старшекурсники, студенты 4-го курса МХАТа, ГИТИСа, очень известные на сегодняшний день товарищи, слушали меня и с умным видом учили, как и что делать. Прихожу во МХАТ – мне, естественно, говорят: «Старик, только во МХАТ!» Прихожу в ГИТИС – «Да ты что! Только ГИТИС!» А в Щуке кто-то мне сказал, по-моему, Игорь Золотовицкий: «Ты походи, посиди около института. Где понравится, там и оставайся». Я пришел в Щуку, сижу напротив на парапетике и смотрю: открывается дверь и на крыльцо выходят Юрий Васильевич Яковлев и Андрей Александрович Миронов. Вышли и стоят о чем-то разговаривают. Я как подорванный побежал туда, открыв рот, стою, смотрю и думаю: «Подойти? А что я им скажу?» И тут Миронов на меня посмотрел и говорит: «Хороший мальчик», и дальше с Яковлевым продолжает беседовать. Но мне этого было достаточно. Знак это был или нет, я не знаю, но вобщем, я остался в Щуке. А еще был такой момент, когда я подумал: может быть, мне надо было поступать в Гнесинку? – А вы музыкальную школу закончили? – Да, я учился в композиторском классе при консерватории в Алма-Ате. Собственно, поэтому я сейчас и пишу музыку… Но тогда я все же выбрал путь драматического артиста. Я еще не понимал тогда, что обрекаю себя на стипендию в 40 рублей, в лучшем случае, после моих-то денег, которые я зарабатывал. Но так и получилось: общежитие на Полежаевской, 40 рублей стипендия. Ну, а дальше – выживание. Мы пять лет учились, потому что Евгений Рубенович Симонов тогда сделал наш курс экспериментальным и ввел пятилетнее обучение вместо четырёхлетнего. – Как складывалась ваша жизнь после поступления в театральный? – В институте жизнь моментально дала трещину. Во-первых, я не мог привыкнуть к московской погоде. Я же из Алма-Аты, и привык просыпаться с солнцем. А тут солнца нет вообще. Осень была, и на меня напала какая-то депрессия. Общежитие, три человека в комнате. Я к такой жизни не привык. Денег вечно нет, потому что из стипендии – 20 рублей сразу пропивалось, в тот же день, а на 20 мы как-то умудрялись выживать. Еще при этом с Полежаевской ежедневно в складчину на такси ездили в Щуку. А вечером огромная кастрюля макарон с томатной пастой. В учебе мне тоже многое не понравилось. Танец, сцендвижение. Я просто не понимал, зачем это всё. Там же все после школы только, молодые еще, пластичные, да еще многие – дети артистов, москвичи, а я не москвич… Так что жизнь в институте поначалу складывалась совсем непросто, я бы даже сказал – болезненно. Следовали одна неудача за другой. До тех пор, пока мой художественный руководитель курса Евгений Рубенович Симонов не спас меня и вытащил из этого состояния. Я помню, что был в полном отчаянии. Был ноябрь, третий месяц нашей учебы, переломный и очень трудный период. И вот иду я, а вокруг меня Москва. Мокрый снег, ветер, холод собачий. Подхожу к метро Баррикадная с сеткой в руке, где лежат две бутылки портвейна, колбаса, кусок сыра и яйца. С этим набором я ехал на Полежаевскую в общежитие. Подхожу к метро, а там такие стеклянные двери… И видимо, у меня было такое душевное состояние, как бывает, когда человек чувствует себя совсем не защищённым, когда человек «без кожи», когда он не в состоянии даже нормально дверь открыть. Иду – весь в своих мыслях, на глазах слезы, в лицо летит этот мокрый снег. Я думаю: «Господи, зачем я здесь? Зачем?!» Естественно, только я сам мог себе такой вопрос задать, если бы мне кто-то другой так сказал, я бы обиделся. И вот подхожу я ко входу в метро, а стеклянная дверь ветром открывается, и – дынц! Мне прямо в лоб! И я с этой сеткой, как в замедленном кино, падаю. Все мои портвейны разбиваются, яйца – вдребезги. А я лежу и думаю: «Ну вот тебе и ответ». Я встал, кое-как отряхнулся, какие-то остатки собрал, приехал в общежитие и решил уходить из института. Неделю не ходил на занятия. Мы учились на актерско-режиссерском курсе, и я жил в комнате с двумя режиссерами. И они рассказали Евгению Рубеновичу, что Карташев совсем плох: в комнате сидит, пьет, учиться не хочет, а хочет все бросить и уезжать. И что вы думаете? Евгений Рубенович приехал в общежитие, сел на кровать напротив меня, и мы с ним два часа разговаривали. И он вселил в меня такую надежду на будущее, придал мне столько сил, что я поверил в себя. И знаете, я не жалею ни минуты о том, что я сделал такой выбор, и что оставил профессию художника. Хотя это профессией-то не назовешь, это что-то большее… Точно так же, как актерская профессия. Я только тешу себя мыслью, что когда-нибудь в старости, когда мне никто не будет мешать, я буду жить на даче и рисовать. Но пока не рисую, значит, старость еще не пришла…
полная версия страницы